– Нет! Это его кровать! Я хочу, чтобы он тут спал.

– Что ж, попытка не пытка, – сказала Мариам.

– И мы сделаем купол!

Мариам рассмеялась и вернулась к плите.

Около шести часов вечера позвонила Зиба – сообщить, что переезд более-менее состоялся. Мариам увернула кастрюлю с рисом в полотенце, собрала девочек и усадила их в машину. Когда она высаживала Джин-Хо возле дома Дональдсонов, вышла Битси и вынесла запакованное в пенопласт угощение для Сами и Зибы.

– Это на завтра, – сказала она, – и я подумала, что послезавтра можно пригласить их на ужин. Приедете к нам, Мариам? Я бы и папу позвала.

– О нет, спасибо, у меня дела, – ответила Мариам. Ей не хотелось, чтобы Сами и Зиба подумали, будто она чересчур много места занимает в их жизни.

По дороге она попыталась научить Сьюзен ориентироваться:

– Смотри, когда ты станешь достаточно большой, чтобы самой возвращаться домой от Джин-Хо, ты пройдешь мимо большого дома с решетками и пересечешь улицу – помни, сначала надо посмотреть и направо и налево, – потом на следующей улице повернешь направо, там, где двор с кормушкой для птиц…

Сьюзен слушала молча, всматриваясь в каждую примету, как будто запоминая. Какая у нее прелестная осанка! Девочка сидела в детском креслице словно миниатюрная королева, безупречно владея собой.

Зиба встретила их у двери в старой рубашке Сами. Лицо ее блестело от пота, на щеке расползлось грязное пятно.

– Входите! – велела она. – Добро пожаловать в новый дом, Сьюзи-джан! – Она подхватила дочку на руки и стала показывать гостиную: – Видишь, как тут красиво! Тебе нравится? Смотри, куда мы твою лошадку поставили!

Мариам, с рисовой кастрюлей в руках, пошла не в комнаты, а прямо в кухню. Она собиралась попросить Сами, чтобы тот вынул из машины большой термос от Битси, но Сами нигде не было видно, а Зиба уже понесла Сьюзен наверх, неумолчно (и довольно нервозно) щебеча о том, какая у Сьюзен теперь красивая комната. Пришлось Мариам самой возвращаться за термосом. Распаковав его, она обнаружила внутри не только горшочек с горячей едой и салат, но и десерт – домашний пирог. Пирог она выложила на стол рядом со своей кастрюлей. В кастрюле – самая любимая еда Сами, рис с рыбой и зеленью, вполне самодостаточная еда, но теперь Мариам с огорчением подумала, что надо было что-то еще добавить.

Зиба вышла в кухню, ведя за руку Сьюзен, и спросила:

– Останетесь поужинать с нами?

Мариам с самого начала собиралась остаться, но приглашение в форме вопроса ее смутило. Она ответила:

– О, ну у тебя же дел много.

– Мы всегда вам рады, – сказала Зиба, но не стала отрицать, что дел много.

Так что Мариам отклонила приглашение и отправилась домой.

Садясь в машину, она помахала рукой Зибе и Сьюзен, которые вышли на крыльцо ее проводить, и усомнилась в правильности своего решения. Следовало, наверное, предложить свою помощь – накрыть на стол, они бы вместе поели, и она бы убрала за всеми. Или Зиба рада была от нее избавиться? С ней так трудно что-то понять. Иногда Мариам догадывалась, почему Сами выводят из себя изысканные любезности «старой родины», за которыми все прячут свои истинные чувства.

Она глянула напоследок на невестку и внучку, стоявших на крыльце, и поехала прочь, неуверенная, недовольная собой.

Новый дом изменил их жизнь только к лучшему. Сьюзен могла играть с соседскими детьми, больше не требовалось организовывать и согласовывать встречи. До детского сада десять минут езды, до магазина еще ближе, к Дональдсонам – пешком. Когда в саду начались летние каникулы, Мариам вновь выпало присматривать за девочкой по вторникам и четвергам. Она уютно устраивалась на крыльце и чистила клубнику, пока Сьюзен гоняла на трехколесном велосипеде, или окучивала вместе со Сьюзен и Джин-Хо посадки на заднем дворе. Первые тощие морковины уродились в конце июня, и девочки чуть с ума от радости не сошли. Они ели их сырыми, окуная в йогурт с укропом. Даже Сьюзен, презиравшая любые овощи, сжевала три штуки. Летом Мариам работала в «Джулии Джессап» только один день в неделю. Она оплачивала счета, просматривала письма, звонила поставщикам или договаривалась о текущем ремонте. Зачастую единственной живой душой во всем здании, кроме нее, оставался уборщик, толкавший широченную швабру по уже до блеска намытым коридорам. Директриса, миссис Барбер, на лето уезжала в Майами, но время от времени звонила и спрашивала, как идут дела.

– Превосходно! – отвечала Мариам. – Пришли работники делать новое покрытие под лазалками, как и договаривались. Отца близнецов Уиндхем перевели на работу в Атланту, так что я написала двум родителям из листа ожидания.

Она сама чувствовала, как преувеличивает свои хлопоты, будто стараясь доказать, что полностью отрабатывает жалованье.

Даже в разгар школьного года работы было не так уж много, в компании давным-давно знакомых людей день тянулся неспешно. Мариам работала словно в трансе, отрешившись от всего, сидя за безупречно чистым столом посреди «аквариума» – общего помещения для нее, миссис Барбер и миссис Симмс, заместительницы директора. Что-то успокоительное было в том, чтобы самые простые дела исполнять идеально. Под конец каждого дня она очищала корзину компьютера и раз в месяц неукоснительно проводила дефрагментацию диска.

В июле Мариам съездила в Вермонт к своей дважды кузине, дочери дяди по отцу и тети по матери. Фара была на несколько лет моложе и во всем отличалась от Мариам. Живя в районе, где почти все жители были исконно местные, в браке с бывшим хиппи, которого она подцепила во время учебы в Париже, Фара почему-то вздумала сделаться до мозга костей иранкой. Она встречала Мариам в аэропорту, вырядившись так экзотично, что на нее и в Тегеране оглядывались бы: бордовая шелковая туника поверх тугих белых легинсов, отороченные мехом тапочки с загибающимися вверх носами – прямо с персидской миниатюры – и гроздь золотых цепочек, почти целиком укрывшая обширную грудь.

– Мари-джан! Мари-джан! – выкрикивала она, подпрыгивая. Все встречающие – бледные и бесцветные на ее фоне – обернулись и уставились на Фару. – Салаам, Мари-джан! – вопила она.

Мариам на миг захотелось притвориться, будто она с этой женщиной незнакома, но, столкнувшись с ней лицом к лицу, она увидела знакомые глаза Карим-заде – длинные и узкие, сходящиеся острым углом, и нос Карим-заде – прямой, как булавка. В отличие от Мариам, Фара не закрашивала седину, белые волосы штопором закручивались среди черных, в точности как у их общей бабушки. По дороге из аэропорта (все заднее сиденье пыльного бежевого «шевроле» завалено деталями от машины) Фара болтала на фарси с такой скоростью, словно родной язык годами накапливался, закупоренный в ее груди. Передавала новости «из дома», цитируя телефонные разговоры не только дословно, но еще и меняя голоса, тонко пищала за кузину Шоле, бухтела басом за троюродного брата Каве. Фара поддерживала куда более близкую связь с родственниками, чем Мариам.

– О, по десять раз на неделю, – говорила она, – кто-нибудь непременно изводит меня жалобами, да еще и за мой счет.