До наших дней сохранились некоторые институты — например, журнал «Спектейтор», которые дают снобам из среднего класса возможность ощущать себя аристократами. Впрочем, снобизм, дендизм, безусловно, были исторически крайне важным социальным инструментом (о чем я уже рассказывал в главе III). Они помогали социальной мобильности, превращению представителей среднего класса в подобие аристократии, слиянию и тех и других, причем слиянию мирному.

Так это происходило на протяжении столетий. Последний яркий пример — фигура Маргарет Тэтчер. Более чем скромного происхождения (ее родители были мелкими лавочниками). Выпускница классической (грамматической) школы (это уж само собой, про этот поразительный британский институт читайте в главе XIV, в разделе «Губка как символ Англии»), а потом Оксфордского университета. Вся ее манера говорить и держаться несколько аффектированным, почти пародийным образом копировала аристократию, вернее, то самое, заветное представление средних классов об облике, манерах и речи знати.

Сказать такое о политике на континенте означало бы подвергнуть его осмеянию и издевательству, но в Англии это практически комплимент, потому что именно подобная мимикрия отражает путь эволюционного развития страны, способ, которым формировался и мирно преобразовывался высший класс. Разумеется, выйдя в отставку, Тэтчер получила титул баронессы, в этом уже нет совсем ничего удивительного, титулы полагаются и политикам куда меньшего уровня. Но она еще задолго до этого олицетворяла собой новую элиту. Ее публичная персона помогала безболезненно объединять старые и новые деньги, старую и новую власть. Ее могли считать своей самые что ни на есть замшело-консервативные круги старой земельной аристократии. Это позволило им с энтузиазмом поддерживать ее неолиберальную экономическую политику, английский вариант «рейганомики», ассоциирующийся с совсем другими классами.

То же самое, но уже в смягченном варианте являл собой наследник Тэтчер премьер-министр Джон Мейджор, державшийся элегантно, подчеркнуто сдержанно, по сути аристократично. Его родители и вовсе были циркачами, а сам он остался без высшего образования. Но вообще достаточно вспомнить графа Биконфилда, он же еврей Бенджамин Дизраэли, считающегося самым националистическим из всех консервативных премьеров, консервативным и талантливым защитником правящего класса, чтобы понять: это давняя, прочная традиция. Мало кто ее понимал до конца. Например, еще один озабоченный Англией иностранец (немец французского происхождения Теодор Фонтане) писал: «Ни одна страна, несмотря на все свои гражданские свободы, так не далека от демократии, как Англия, никто, как англичане, не склонен так ублажать свою аристократию и подражать ее блеску и мишуре».

Ничего-то он не понял, не догадался, что, как ни странно, есть прямая связь между одним и другим: игрой в почтение к знати и прочностью английских свобод. И что все вместе это и цементирует как раз самую демократичную и свободную демократию в мире… Хотя, конечно, смотря что понимать под демократией, ведь многие путают ее с охлократией, властью толпы…

Иэн Бурума в своей книге «Кокосы Вольтера» сравнивает свои впечатления от социалистов и консерваторов девяностых: первые показались ему «барчуками, косящими под пролетариев», а вторые — «вчерашними пролетариями, изображающими из себя барчуков».

Это, конечно, преувеличение, гротеск, но не лишенный доли истины. И опять же комплимент английскому обществу, потому что речь вновь идет о способе мирного преобразования и смены элит.

Если поискать аналогию в недавней российской истории, то что-то отдаленно (сильно отдаленно) похожее можно разглядеть в опыте перестройки, когда партийная «знать» конца восьмидесятых видела в Михаиле Горбачеве «своего»: он говорил на жаргоне партаппарата, «правильно» держался и жестикулировал. Только это и позволило советской номенклатурной элите смириться, скрепя сердце согласиться на реформы без вооруженного сопротивления, без казавшейся по логике неизбежной гражданской войны. Это был, пожалуй, единственный пример в российской истории, когда смена социального строя произошла мирным путем, почти без кровопролития, по-английски.

Я на своем горьком опыте испытал, что с официальными лицами в Англии опасно шутить. Раньше, бывало, и они могли сострить и посмеяться с вами вместе, и вашу шутку могли оценить. Теперь все, не вздумайте!

А случилось со мной несколько лет назад вот что. В Брюсселе при посадке на «подводный» поезд я предъявил свой британский паспорт (я счастливый обладатель паспортов обеих родных для меня стран). Понятное дело, в документе написана вся правда не только про мой возраст, но и про место рождения — город Москву. Что, видимо, и подвигло офицера воззриться на меня со странно неприязненным выражением лица и задать роковой вопрос: «Как вы получили этот паспорт?» Я десятки раз уже пересекал по нему британские границы, но столь идиотскую формулировку услышал впервые. «Разумеется, украл, — весело сказал я. — Где же еще берут такие вот паспорта — с точно указанными местом и датой рождения и фотографией впридачу?»

И что же, вы думаете, сделал страж границы? Немедленно без тени улыбки вызвал охрану и предложил арестовать меня как признавшегося в серьезном преступлении.

Коллеги его были, как мне показалось, несколько смущены таким предложением. И арестом то, что я испытал затем, назвать трудно. Просто меня усадили на скамейку перед штабной комнатой иммиграционной службы. Но и на поезд не пускали. Бедная моя жена, успевшая условную границу пересечь, тем временем сходила с ума, бегала по другую ее сторону и грозила мне кулаком.

Я попытался объясниться с начальницей смены, доказать ей, что это была только шутка, что никакой вор так весело не стал бы признаваться в преступлении. Тем временем меня тщательно проверили по компьютерной базе данных, выяснили дату, место и причину получения гражданства, убедились, что это именно я, что я действительно живу по названному мной адресу, что паспорт настоящий и что в него и впрямь вклеена моя фотография с такими уровнями голографической защиты, что подделать ее никак невозможно. Ну, в общем, начальница не имела никаких оснований сомневаться, что я именно тот, за кого себя выдаю. Но совершенно справедливо заметила: офицер имел полное право задать такой вопрос, а я, наоборот, не должен был саркастически шутить в ответ. А не саркастически можно? Вообще никак нельзя, отрезала начальница.

Словом, наказали меня, заставив понервничать, но в самый последний момент, когда остались считанные секунды до отправления поезда, все-таки позволили занять место в своем вагоне рядом с сердитой женой.

Легко еще отделался. Могло быть гораздо хуже — могли и штраф заставить платить, а то и посадить… А уж вынудить покупать новый билет на поезд — это само собой. В общем, это был нелепейший с моей стороны поступок, и слабым оправданием служат только жара, усталость и прежде всего мое неверное представление о чувстве юмора британских государственных служащих. Вспоминаю я тот эпизод, мягко говоря, без удовольствия, гордиться тут нечем, и пишу о нем лишь потому, что опыт сей может быть полезен для оказавшегося в Англии соотечественника. Учитесь на чужих ошибках — не шутите с британскими властями!