«Загадочным остается стихотворение “Сегодня ночью, не солгу…”»[253]; хорошо если стихотворение останется загадочным после всего, что здесь будет о нем сказано, если же оно покажется менее загадочным, значит, наш разговор пошел вразрез с его семантикой и поэтикой. Но саму эту загадочность мы попытаемся описать и осмыслить.

«Цыганка» – редкий у Мандельштама случай сюжетной лирики; стихотворение строится как рассказ о происшествии, и говорящий настаивает на его правдивости: «не солгу», – но за этим обещанием сразу же следует деталь неправдоподобная: «по пояс в тающем снегу», и эта деталь переводит рассказ из реальности в пространство тяжелого, вязкого сна. В стихотворении есть и другие маркеры сна, но границы его не объявлены, поэтическая реальность двоится, расплывается, время перебивается с настоящего на прошедшее в пределах одной поэтической фразы: пили чернецы – балует цыганка, вскидывает бровь – разговор ее был жалок – герой стихотворения то оказывается внутри сна, то рассказывает о нем.

Сюжет сна постепенно раскрывается как условно фольклорный, сказочный или балладный: герой попадает в чужое, нечистое пространство, где с ним происходит что-то странное, темное, смутное. Поиск конкретного фольклорного источника здесь обречен на провал, зато в ряде мотивов просматриваются связи с фольклоризованными литературными текстами, хорошо известными Мандельштаму, – это сон Татьяны из пятой главы «Евгения Онегина»[254] и пушкинская баллада «Жених», где героиня рассказывает страшную правду под видом сна. Татьяна, напомним, во сне тоже вязнет в снегу («снег рыхлый по колено ей»), тоже попадает – не в избу, но в шалаш – на странную трапезу и хочет скорее вырваться оттуда; Наташа, героиня «Жениха» рассказывает, как во сне зашла в избу и тоже видела нехорошую трапезу («За стол садятся не молясь и шапок не снимая»); и там и там фигурирует нож – им совершается преступление, убийство; у Мандельштама нож упомянут, но оставлен без употребления, – на фоне двух этих подтекстов, да и сам по себе нож воспринимается как деталь тревожная, как знак возможного насилия. Надо ли говорить, что герой этих стихов не отождествляет себя с пушкинскими героинями? Речь не об этом, а о типологически сходных фольклоризованных сюжетных ситуациях, вмещенных в раму сна. Еще один пушкинский подтекст «Цыганки» – сцена «Корчма на литовской границе из «Бориса Годунова»[255] с чернецами-пьяницами и угощающей их хозяйкой, но в этом случае важен не сюжет, а сама простонародная атмосфера и драматизм пушкинской сцены. Все названные подтексты и ассоциации создают смысловой объем «Цыганки», связывают ее с поэтической традицией, обогащают и усложняют восприятие текста.

«Чай с солью пили чернецы» – никакие бытовые объяснения[256] не отменяют художественного значения этого мотива в образной структуре стихотворения. Чай с солью – питье заведомо непривлекательное, неправильное, невкусное; в связи с этой деталью можно вспомнить яркий эпизод из пушкинского «Путешествия в Арзрум», из его 1 главы – рассказ о посещении калмыцкой кибитки: «Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак <…> В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже»[257]. У Мандельштама явной оценки нет, но так или иначе «чай с солью» звучит парадоксально – это резкий вход в перевернутый, изнаночный мир сна.

Столь же странным и недолжным кажется соседство чернецов и цыганки, их непонятные занятия, их сомнительная связь. Цыганка – центральный образ стихотворения, давший ему название в одной из публикаций, она наделена речью и портретными чертами, в отличие от всех, кто здесь присутствует вместе с рассказчиком. Цыганская тема у Мандельштама проходит пунктиром через ряд произведений 1920–1930-х годов; в его стихах цыганка либо танцует («С миром державным я был лишь ребячески связан….», 1931, «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето», 1931), либо гадает («Как по улицам Киева-Вия…», 1937) – в нашем стихотворении она скорее всего гадает, но прямо это не сказано; она «бал1 ует» с чернецами – слово столь же туманное, сколь и выразительное. Без прямого дополнения оно означает не только «шалить, дурить, проказничать», но также и «разбойничать, грабить» – это значение зафиксировано в толковом словаре под редакцией Д.Н. Ушакова 1935 года издания с пометой «обл.»[258], т. е. имеет разговорный или просторечный характер. Других случаев подобного словоупотребления у Мандельштама не находится, но вот пример из Цветаевой:

………………………………………

 Ветер – висельник и ветреник, —

 В кулачке тебя держу!

Полно баловать над кручами,

Головы сбивать снегам, —

Ты – моей косынкой скрученный

По рукам и по ногам!

За твои дела острожные, —

Расквитаемся с тобой, —

Ветер, ветер в куртке кожаной,

С красной – да во лбу – звездой!

«Ветер, ветер, выметающий…», 1920

В цветаевском поэтическом иносказании о красных и белых «баловать» определенно означает «разбойничать» и даже «убивать»; в «Цыганке» этого значения нет, но есть оттенок дурного, нечистого и при этом не конкретизированного действия. «У изголовья вновь и вновь / Цыганка вскидывает бровь…» – она что-то навязывает, что-то вымогает[259], смысл ее действий не прояснен, что вполне отвечает ситуации сна. Упоминание «изголовья» – еще один маркер сна и двуслойной структуры текста: герой одновременно существует внутри сюжета и видит себя спящим, рассказывая сон.

В связи с образом цыганки в этих стихах нужно учесть одно указание Надежды Яковлевны: вспоминая о любви Мандельштама к первоизданиям поэтов XIX века, она в их числе называет Александра Полежаева и говорит, что Мандельштам особо отмечал его «Цыганку»[260]. В стихотворении Полежаева дан яркий, детализированный эротический портрет цыганки, завершается оно темой «лукавого сна» и «приворотной травы» – темой чар; у Мандельштама цыганка обрисована скупо, мы видим только вскинутую бровь и слышим обрывок речи, портрета нет, есть расплывчатое видение, при этом все дальнейшее, что рассказано в третьей, центральной строфе, как-то связано с цыганкой, с ее «баловством» и вымогательством, с подразумеваемым, но не названным гаданием.

«Того, что было, не вернешь» звучит как строка из романса и как вердикт гадалки, этим стихом отрезано прошлое, проведена граница между «тем, что было» и новым бытием, над которым герой не властен; ср. в более позднем тексте: «Нельзя было ничего наверстать и ничего исправить: все шло обратно, как всегда бывает во сне» («Египетская марка», 1927). «Дубовый стол, в солонке