Поползли всякие слухи среди населения: «отступают», «окружают» и т. д. Естественно, у народа, и особенно у обывателей, в течение нескольких дней отступления наших войск, которые сдали ряд крупных городов, появилось чувство неуверенности, нервозности, а иногда и панические слухи и разговоры.

В связи с этим перед командованием фронтами и армий встал вопрос об охране тылов войск, так как немцы нередко прорывались с флангов или тыла и там наводили панику, причиняя вред подвозу боеприпасов и продовольствия. Кроме того, они в тылы засылали предателей из числа советских граждан, которые проводили диверсионные акты и распространяли всякие слухи о взятии городов, о неизбежности поражения нашей Армии и о прелестях жизни у немцев.

В связи с этим 26 июня 1941 года было организовано Главное Управление по охране тыла Красной Армии из войск и органов НКВД, начальником назначен генерал-лейтенант Леонтьев*[77], а мне было приказано руководить войсками и Главным Управлением тыла Красной Армии…[78]

30 июня был создан Государственный Комитет Обороны (ГОКО) во главе со Сталиным, Молотовым, Ворошиловым, Маленковым и Берия. ГОКО был облечен большими полномочиями. Все исходило от ГОКО. Вроде коллегиальный Совет обороны.

Действительно, решения принимались весьма оперативно.

22 июля произошел неприятный случай в Москве. Рано утром, уже начало светать, я спустился в приемную наркомата, которая выходила на площадь Дзержинского. Перед этим мне позвонили из штаба ПВО о том, что в воздухе в районе Москвы болтается немецкий самолет, предположительно Юнкерс-88 (Ю-88).

Когда я пришел в приемную, там уже были паникеры Абакумов, Кобулов, Мамулов и др. Вместе со мной вошел Чернышев В. В. — военный человек, заместитель НКВД.

Вдруг раздались выстрелы из пушек. Мы подскочили к окну. Через несколько секунд в воздухе появились разрывы шрапнели. Все закричали: «Парашютисты!» Оказалось, что психоз и до нас дошел.

Я говорю, что это разрывы шрапнели. Со мной с пеной у рта стали спорить, что это парашютисты. Я разозлился и, обращаясь к Чернышеву, говорю: «Ты, Василий Васильевич, военный человек, узнаешь, что это разрыв шрапнели». Он поколебался и сказал: «Да, это скорей всего шрапнель».

Так продолжалось минут 40, а дальше начали поступать «донесения» из разных районов Москвы о выброске немецких парашютистов — из Химок, из Сокольников, из Мытищ и т. д. Часа два шли «сообщения».

Дошло это и до Ставки Верховного Командования, которая запросила ПВО Москвы, генерала Громадина* и Журавлева*. Там растерялись, заявив, что, мол, ошиблись.

Сталин разозлился и назначил комиссию, Маленкова, Берии и меня прихватили. Приехали на ул. Кирова, где был штаб ПВО. Пока начальники докладывали комиссии об этом недоразумении, я спросил у нескольких офицеров, как могла случиться такая ошибка.

Ну, они рассказали, что, когда сообщили о Ю-88, штаб ПВО скомандовал авиаполку послать три истребителя против Ю-88. Когда истребители поднялись, зенитчики, не имея опыта в распознавании самолетов, открыли по нашим самолетам зенитный огонь шрапнелью. Ну, и началась пальба, а затем и паника с «парашютистами».

Примерно то же и узнала комиссия из доклада начальников. Но многие из генералов наркомата обороны всю эту ложную тревогу приняли на веру, да к тому же, как мне потом сказали из наркомата обороны, решили не снижать бдительность войск и не говорить, что это была ложная тревога и пальба.

В начале августа ко мне зашел сотрудник следственного управления для согласования по одному вопросу. Расспрашивая, как идут дела в следственном управлении (которое было подчинено Кобулову), он мне сказал, что там ведут дело по группе военных, которых обвиняют в шпионаже, и Влодзимирский* (начальник следственного управления) бьет подследственных. Другие следователи тоже зачастую руку прикладывают.

Я после этого разговора сразу пошел к наркому Меркулову и рассказал об этом. Он выслушал, как всегда промолчал, а потом посмотрел на меня и говорит: «А тебе не приходилось бить врагов на Украине?»

Я ему ответил: «Если бы нарком стал бить, то это делали бы сотрудники». Он на это мне заметил: «До тебя там крепко били». Я ответил, что это битье кончилось тем, что бывший нарком Успенский сбежал, его поймали и расстреляли. Меркулов замолчал[79].

И знал, что Меркулов до 1938 года работал в Грузии на партийной работе в ЦК, поэтому я решил еще добавить и сказал: «Я не думаю, что бывший начальник Генштаба Красной Армии Мерецков мог быть японским или немецким шпионом, чего от него добивается Влодзимирский».

Меркулов строго на меня посмотрел и говорит: «Откуда тебе это известно?» Я понял, что этот вопрос был задан мне ввиду того, что, когда организовали НКГБ СССР, Меркулов в беседе с руководящими работниками сказал, что каждый должен в совершенстве знать дела на своем участке и не проявлять любопытства в делах других управлений.

Я, в свою очередь, тоже после такого вопроса вскипел и говорю, что «Я решением Политбюро ЦК ВКП(б) назначен первым заместителем наркома Госбезопасности и полагаю, что мне могут сотрудники докладывать о положении дел в других управлениях, а я в свою очередь обязан высказывать свое мнение наркому».

Меркулов улыбнулся и говорит: «Все это правильно ты говоришь. Я согласен, ч то надо разобраться с этим запутанным делом. Давай завтра пойдем в следственное управление и вместе допросим Мерецкова».