— Перебрал — это немножко не то слово, — прохладно замечает мать, — но то слово, которое я тут могла бы использовать— вслух произносить неприлично.

— Я тебя понял, — Давид примеряет к губам резиновую улыбку, но она на них не удерживается.

Глаза фокусируются на окне ресторана. Большом, высоком окне, у которого совершенно точно стоит тот тощий утырок в деловом костюмчике, который и стал причиной скандала с Надей. На кого он там смотрит, Давид видит не очень, но… Но в принципе догадывается.

— Мам, ты ведь знаешь, кто это? — Огудалов указывает на мужика. В конце концов, если он сегодня и получил по морде, то нужно же узнать, кому сказать “спасибо”. Ну, а так как мать знает в лицо абсолютно каждого приглашенного на этой вечеринке, значит, она ему поможет выяснить личность.

— Милый, не переключайся с темы, — Тамара Львовна поворачивается к окну, а потом смотрит на тощего с изумлением. Кажется, она его увидеть не ожидала.

— Знаешь его? — настойчиво уточняет Давид.

— Знаю, конечно, — мать щурится, а потом поворачивается в зал, будто разыскивая кого-то взглядом. Ловит за рукав синей блузочки пролетающую мимо официантку.

— Настя, немедленно найди мне Наташу, — Тамара Львовна в режиме “леди-босс” всегда производит впечатление. Весь вечер она была этакой “звездой мероприятия”, примой этого спектакля, которая принимала цветы, поздравления и подарки, купалась во внимании своих гостей. А сейчас — судя по сурово поджатым губам матери Давида — кого-то будут убивать.

Нужно сказать, у Наташи, которая является на зов — вид покаянный и очень пришибленный. Кажется, она еще не понимает, за что ей можно предъявить, но точно знает, что можно.

— Наталья, а скажите мне, разве в списке гостей, что я вам выдавала, присутствовал Александр Викторович Верейский? — ледяным тоном интересуется Тамара Львовна.

Давид эту фамилию, кажется, слышал краем сознания, в основном в негативном ключе. Кажется, это был директор какой-то галереи, которая конкурировала с галереей матери.

Наташа что-то там блеет, но с каждой секундой Давид не прислушивается, его занимает другое.

Он просто смотрит на фигуру Верейского, стоящего перед рестораном, с убранными в карманы руками, и думает, что скорее всего, нужно провериться на кретинизм.

Потому что кажется, он принял за мужское внимание интерес к Наде как к художнице. Ведь если этот самый Верейский заморочился проникновением к Огудаловой на юбилей, если Наталья — проверенный организатор вечеринок, взяла взятку за приглашение, а факт взятки был очевиден — значит, скорее всего, смысл интереса этого типа заключается в деньгах. Ну и… Соболевская же пользуется популярностью, это Давиду известно прекрасно. Мать не помогала бы взлететь посредственности. А вот стать той, которая помогла зажечься новой звезде современного искусства — Тамаре Львовне наверняка было лестно.

И…

Ну идиот же он, идиот.

Надя могла даже не знать этого самого мужика. Просто заметить его внимание и не понимать его.

А может и знала. Мало ли…

Давид соскальзывает с табурета у барной стойки. Подъезжающей машины он не видел, да и Верейский все еще разговаривает — и наверняка с Надей. Возможно, у него еще есть время все исправить.

— Давид, подожди, мы не договорили, — Тамара Львовна успевает окликнуть сына, когда он сделал уже два шага в сторону к выходу.

— Мама, давай потом, я сейчас просто не успею, и она уедет, — Давид чуть дергает плечом.

Потом он и объяснится, и нормально извинится. Но сейчас дать Надя уехать на этой ноте — плохая идея. Тем более, что, кажется, её там сманивают, и из-за Давида она вполне может и принять предложение от конкурента его матери.

А за дверьми ресторана — вечер, прохладный воздух и шум машин, толкающихся на перекрестке неподалеку.

Это был бы идеальный вечер для прогулки с девушкой по темной улице, и поцелуев холодными губами, еще бы та девушка с которой только и хотелось гулять, не сбежала. А если бы сбежала — то хоть туфельку оставила в качестве знака надежды, что у него есть еще шанс.

Впрочем, томность вечера скрадывается, стоит только Давиду оказаться на улице. По-крайней мере, на парковке у ресторана “Anrie” творится кровавое побоище.

— Сашенька, скажи, у тебя в последний месяц тяжелых травм не было? Сотрясений там? Может геморрой обострился, и тебе теперь думать больно? — ядовитым и псевдо-заботливым тоном спрашивает Соболевская, а ощущение, будто она каждым словом этой фразы пытается препарировать своего собеседника, как лягушку. — Если нет, то я совершенно не представляю, почему ты вообще осмелился подваливать ко мне со своими предложениями.

Нет, все-таки они с этим Верейским были знакомы и раньше. Это можно понять по безжалостному и такому фальшиво-ласковому “Сашенька”. Интересно, а она вообще умеет существовать не в режиме постоянной готовности к атаке?

— Надюш, ну, что тебе, так сложно ответить? — Давиду тон Верейского кажется приторным. А.может, и не кажется… Но он сейчас лицо предвзятое, сам себе рад подмахнуть.

Огудалов вообще за одно только это слащавое “Надюш” в адрес Соболевской, да еще и сказанное так по-свойски, как будто у этого утырка на Надю были какие-то права, язык бы вырвал, и обратно бы пришивать не стал.

Давид понимает, что вообще так и замер у дверей ресторана, держась в нескольких шагах от поглощенной болтовней парочки, отчаянно прислушиваясь к каждому их слову.

Хочется понимать, что происходит. Хоть как-то. Бить этому Верейскому морду, или все-таки не стоит?

— Ты ведь знаешь, что я тебя пошлю, Сашенька, на кой черт ты приперся? Уточнить адрес и время отправления? — все с той же язвительной лаской уточняет Надя. — Так сходил бы в справочную, там всяко тебе были бы больше рады.

— Да брось, Надюш, давно пора забыть наши обиды. Нам ведь есть, что вспомнить, — у Давида тихонько начинает звенеть в ушах.

Это все меньше походит на деловой разговор.

— Это что же нам с тобой вспоминать, Сашенька? — ехидный Надин тон — как бальзам на душу Огудалова. — Хотя да, ты прав, есть незабываемое. Фингал на лице моей дочери я помню прекрасно. И руки её в синяках от ремня твоего мудацкого. Которому место там, где у тебя геморрой, Верейский.

Ни хрена себе… И с какой зашкаливающей ненавистью это было сказано.

Просто мать-волчица, готовая убить за своего ребенка…

— Да ладно тебе, сорвался один раз… — недовольно огрызается Верейский.

— Один раз? — будь Надин язык боксерской перчаткой — сейчас она бы свернула своему собеседнику челюсть. — Я тебе вот что скажу, Сашенька, двух раз мне не надо. Я не буду жертвовать своей дочерью, чтобы один выродок от мужского рода мог взять и на ней сорваться.

— Надя, в конце концов, ты сейчас ведешь себя непрофессионально. Какое отношение имеют наши с тобой личные отношения к делам? Нас с Александром Петровичем ты интересуешь в сугубо деловом плане, — с упреком замечает Верейский, — ты что, не можешь понять, что это только бизнес?