И пахло плесенью.

…Светлые волосы, голубые глаза, а брови черные, как ночные стрелы. Присмотрись? Что она делает там, в глубине цветущего сада, пока бабушка готовит обед? Что она делает там? Девочка в тени отцветающей яблони, под шапкой склонившегося над нею ослепительно белого жасмина?

– Знаю. Она отрывает крылья бабочке.

– А тот милый, пухлый малыш в песочнице? Над кем он поставил этот ровный песчаный куличик?

– Он похоронил там цикаду.

– Всего лишь?

– Всего-то.

– И если ты возьмешь его двумя пальцами, поднесешь к краю обрыва и над пропастью пальцы раскроешь, разве станет он ангелом?

– Люди вырастают. Делаясь старше, они делаются мудрее и больше не топят в бочках жуков и мух. И не отрывают крылышки бабочкам. И не хоронят цикад.

– И что же, тогда они становятся ангелами?

– Становятся людьми.

– Ты сам-то веришь в это, малыш Бо?

Бо усмехнулся, протянул руку и, приподняв с доски крошечную белую пешку, чуть нажав, раздавил ей голову. Голова пешки лопнула с едва слышным хлопком, как белая смородина в бабушкином саду.

Слепая, за черным поводырем проходит она по улицам весенним. Тук-тук, тук-тук – стучит впереди и позади ее время. И сапфировые глаза небесные ощупывают неслышимое. Вглядываются в невидимое. Тук-тук. Стук. Сядет у ступенек метро, сгорбится, превратится в кучу тряпья шевелящуюся. Нет, это просто нити, паутины одежд ее шевелятся на ветру. Внутри их пустота. Чернота. Пепел и тлен. Седое талое сено, картофельная чешуя, лопающаяся, стекающая по пальцам гниль. Ужас, скрипящий под щекой твоей теплой подушки. Когда тебе снится, что что-то прячется в ней. Прячется под незабудковой наволочкой. Клубками длинных шустроглазых землероек шуршит.

И не сапфировые у нее глаза вовсе. Нет. Веками выцветали они на свету. Веками чернели они в темноте. И пустынные ветры слепили их горстями своих песчаных приправ. И соляные кристаллы морей застывали на их бесцветных ресницах. И они тяжелели, прорастая вниз. Точно Вечность сшивала их прозрачными нитями.

И они сделались зеркалами, мутными пещерными солнцами подземного царства. Хрусталями без света, граней тепла и холода. Без звездных триад, без капель летней росы в высокой, глубокой, острой как бритва прибрежной косе осок.

Осок, из которых вырастает…

Розовый хвост заката.

Влажный язык восхода.

Шепот камышей.

Белые пальцы лилий.

Звук ушедших шагов.

Запах жасмина.

И холод губ, касающихся стекла.

Без крапинок дождей на изумрудных листах уснувших цветов. Мутные, белые. Сонные…

Она идет. Тук-тук. Стучит костяшками пальцев в дома. И двери открываются неслышно для жителей. Двери в кошмарные сны. Двери в смех, оборвавшийся детским плачем.

Двери назад.

Огромный мастифф. Ведун с круглым черепом, одетый в черную шкуру.

Короткий густой подшерсток с улыбкой розовых десен, застрявшей в узких клыках.

Шагрень и бархат.

Старуха устала, глаза ее слезятся, шепоты ее жалобны. И дрожат, прибирают, хватаясь за пустоту, скользя по стенам и поручням, ее желтые пальцы. И пес садится с ней рядом. Домашний любимец. Верный страж, спутник, привратник Вечности.

Звяк. Звяк! Падают монеты перед тяжелыми львиными лапами застывшего каменного стражника.

Но он не обернется на звук. А она не перекрестит вам спину, благословляя путь…

Господин в фетровой шляпе играет шахматами. Закрывает и открывает ящик, гремит резными костями, смешивая, перетирая их, и опять открывает доску. Скок – скок. Скок! Белый конь скачет, перепрыгивает клетки, и черный конь скачет ему навстречу.

Лапы вверх! – приказывает он слону, и тот послушно, покорно, точно цирковой или игрушечный, становится на ноги, улыбается толстым хоботом. Мячик крутит…

Щелк! Бах! И толстый короткий палец загнутый распрямляется. Получи! И крошка пешка отлетает к стене, разбивается, точно стеклянная рюмочка, и облетает осколками на пол…

Черный пес медвежьей шкурой распластался в детских ногах. Маленькие сандалии беспечно касаются чудовища каблучками-завязками. И пес лениво приоткрывает лиловый глаз с янтарным ободком-полумесяцем, зевает, распахивая теплую пасть, и опять засыпает, укладывая круглую голову на тяжелые лапы.

И пятна свечные дрожат, и плавятся в темноте. И оранжевые языки камина лижут черно-белые клетки.

И нет правил у этой странной, так веселящей господина забавы. И сколько времени длится эта игра, и сколько еще ей длиться…»

А. П. Райский.

Роман «Липовая аллея»

Оборвался май.

Город стоял асфальтовый, раскаленный и неподвижный. Туманы автомобильных выхлопов ползли по резиновым проспектам. Истерическим бронхиальным холодом дышали кондиционеры супермаркетов.

Лениво переваливались в волнах тополиного пуха голуби. Переключались светофоры. Возводились здания. Пустынный ветер мусорных контейнеров бросал в глаза пешеходам пригоршни серой песчаной пыли.

Одинокие длинные подростки бессмысленно бродили по улицам. В тенистых двориках огромного мегаполиса неподвижно висели на бельевых веревках вечные тренировочные штаны, простыни, пододеяльники и детские распашонки.

Из распахнутых форточек кухонь по вечерам вкусно дышало жареной картошкой, сырниками и безвозвратно ушедшим.

Уже не пахли медом растертые в пальцах акации. Уже поседели яблони и выцвели тополя.

Бессонно гудели порталы московских аэропортов. Зеленые таблоиды терминалов высвечивали над головами всклокоченных одичалых туристов их фантастические маршруты.

И воздушные лайнеры, дребезжа внутренностями салонов, уносили усталых граждан в безмятежные небеса Антальи, Капри и Мадагаскара…

В эти дни Антон Павлович много и увлеченно работал над новой книгой. Забытые фигурки, отставленные на край письменного стола, пылились, медленно покрываясь гарью автомобильных выхлопов.

Часто раздавались беспокойные звонки из редакции. Новый роман Антона Павловича «Липовая аллея» на сегодняшний день насчитывал 666 333 знака и 200 страниц. «Липовую аллею» поджимали сроки; Соломон Арутюнович Миргрызоев, владелец издательства «Луч-Просвет», по-прежнему давил литературную музу Антона Павловича договорными рамками.

Мымра Куликовская из редакционного отдела издательства кровавым редакторским секатором безжалостно кромсала рукопись, искореняя в Антоне Павловиче Бунина.