Н.И. Конрад и А.А. Холодович – в свое время писали об особом «социальном спряжении глаголов в японском языке», в котором выбор типа спряжения обусловливается не только тем, кто и к кому обращается, но и тем, идет ли речь об отношении «я к не-я» или «не-я к я»[228]. Сравнительно недавно В.М. Алпатов в монографии «Категория вежливости в современном японском языке» (М., 1973) убедительно показал, что многообразные «категории вежливости» в японском языке имеют не только лексические, но и отчетливо грамматические формы выражения. В связи с этим возникает и интересная, совсем малоизученная проблема: тó, что в одних языках передается преимущественно лексически, в других языках транспонируется грамматически. Соответственно могут расширяться и социальные функции грамматики.

3

В чем же, однако, сложность самой попытки социолингвистического рассмотрения грамматики? На одно из таких осложнений уже было обращено внимание в предшествующих строках (боязнь оказаться на позициях вульгарной социологии). В действительности таких осложнений немало. Между тем пока грамматика (душа всякого естественного языка) будет считаться областью, недоступной социолингвистическому анализу, тезис, утверждающий социальную природу всякого языка, остается простой, если не пустой декларацией.

Обратим внимание на другую трудность. Часто приходится слышать, что история формирования грамматики каждого языка – это постепенное движение от конкретных категорий к категориям абстрактным. В самом общем плане подобное утверждение справедливо, но лишь как общий постулат, постоянно нарушаемый конкретным материалом разных языков.

Уже А.А. Потебня, со свойственной ему остротой и глубиной мысли, совершенно справедливо подчеркивал:

«Нельзя охарактеризовать развитие языка его стремлением к отвлеченности, не прибавив, что вместе с тем развивается и его способность изображать конкретные явления»[229].

В истории самых различных языков растут и крепнут не только их абстрагирующие возможности, но и их способности точно передавать конкретные представления. Китаистам, например, хорошо известно, что в письменных памятниках китайского языка конца первого тысячелетия до нашей эры уже встречались абстрактные числительные, хотя позднее возникает другой счет, опирающийся на конкретные предметы[230]. Здесь движение определяется не типом «от конкретного к абстрактному», а более сложным типом – «от абстрактного к конкретному, а затем вновь к абстрактному». Правда, в этом ряду второе абстрактное обычно предстает как абстрактное качественно иного характера, чем первое абстрактное.

Все это говорит о том, что развитие грамматики разных языков не определяется какой-то универсальной схемой, а зависит от многих условий, подлежащих самому тщательному изучению[231].

К сожалению, проблема языка и мышления – одна из центральных проблем теоретического языкознания, которая в работах советских лингвистов 30 – 40-х годов действительно занимала видное место, после лингвистической дискуссии начала 50-х годов была отодвинута на самый задний план. За последние 25 лет у нас появились лишь немногие работы, в которых специально, а чаще всего бегло и попутно рассматривались вопросы, относящиеся к взаимодействию языка и мышления[232].

Причины, вызвавшие подобный «уход» от одной из центральных проблем науки о языке, были многочисленны. Прежде всего надо отметить влияние формалистической лингвистики, объявившей проблему языка и мышления проблемой схоластической и несовременной. Уже в 1952 г. американский ученый Ч. Фриз подчеркивал, что все «беды современного языкознания» будто бы определяются былым стремлением филологов как-то связать язык и мышление[233]. Немного позднее об этом же писал и глава лондонской школы лингвистов Дж. Ферс, считавший дихотомию «язык и мышление» лишь «обузой (nuisance) для всякого лингвиста»[234].

И какие только доводы не выдвигались за последние четверть века против проблемы взаимодействия языка и мышления! В идеалистической философии нашего времени обычно считают, что «подлинное мышление» проходит мимо языка, оно будто бы не нуждается во вмешательстве «грубых форм языка». При этом ссылаются на наличие многоязычия.

«Если бы человек мыслил на определенном языке, то всякое изучение нового языка стало бы невозможным»[235].

Этот очень старый аргумент по существу своему не только несостоятелен, но и наивен, хотя уже в 1818 г. его защищал такой видный философ, как А. Шопенгауэр[236]. Позднее с аналогичным тезисом выступал Е. Дюринг. Рассматривая положение Дюринга, согласно которому отвлеченное мышление протекает без языка, Ф. Энгельс заметил:

«Если так, то животные оказываются самыми отвлеченными и подлинными мыслителями, так как их мышление никогда не затемняется назойливым вмешательством языка»[237].

Дюрингу казалось, что «вмешательство материи языка» огрубляет проблему мышления. В действительности подобное «вмешательство» ставит проблему языка и мышления на твердые основания.

Против проблемы взаимодействия языка и мышления выдвигаются, однако, не только старые доводы, но и новые. Рассмотрим кратко некоторые из них.

В последние годы многие лингвисты стали говорить не о взаимодействии языка и мышления, а о взаимодействии языка и «речевого мышления»[238]. Спору нет, в языке действительно существуют специфические «мыслительные категории», которые лингвист обязан уметь выявлять и анализировать. Но при этом лингвист обязан уметь делать и другое: устанавливать, какое отношение существует между подобными, казалось бы, чисто языковедческими категориями и категориями человеческого мышления вообще. Пусть те и другие категории не всегда и не во всем совпадают, но, если исследователь замыкает свой анализ «мыслительными категориями языка», не ставя вопроса о взаимодействии между подобными категориями и категориями человеческого мышления вообще, он невольно замыкает свой анализ «языком в самом себе и для себя» (как известно, это тезис Соссюра).

Между тем в той мере, в какой мышление человека органически связано с языком, подобного рода «замыкание» не может в конечном счете не привести к изоляции (полной или частичной) языка от мышления.

Разумеется, вопрос этот сложный и его нельзя упрощать, но, как представляется, его освещение с определенных методологических позиций имеет принципиальное значение для правильного понимания сущности борьбы идей и научных направлений в современном языкознании. Ведь К. Маркс и Ф. Энгельс всегда подчеркивали, что язык – это действительное, реальное сознание. Поэтому без точного разъяснения (а этого до сих пор никто не сделал), в каком отношении «речевое мышление» находится к общему мышлению и сознанию человека, терминологическое словосочетание «речевое мышление» (быть может есть и «языковое мышление», и «общее мышление»?) остается неясным.

В последние годы возникла и другая, очень широко распространенная теория, согласно которой мышление человека всегда остается неизменным. Изменяется его мировоззрение, тогда как мышление никаким трансформациям не подвержено.

В наше время эту концепцию защищают многие видные ученые. Так, например, Д.С. Лихачев пишет:

«Мышление человека во все времена было в целом тем же. Менялось не мышление, а мировоззрение, политические взгляды и эстетические вкусы»