– Ну что, Пет, – спросил Джерри в какой-то потусторонней тишине предрассветного утра, бросая конверт на вершину волшебной горы, – как ты: рада, что избавилась от него, дружище? – Перекатившись на бок, он взял в руки кипу пожелтевших газет, которые были детищами его отца, последние номера, и, как это умеют делать только старые газетчики, пролистал их все сразу. – Уж теперь-то – там, где он сейчас, он, пожалуй, уже не может гоняться за куколками-красотками, а?

Никакого ответа, слышно только громкое шуршание газетных листов.

– Хотя он бы уж с радостью, будьте уверены. Загвоздка наверняка не в отсутствии желания с его стороны, осмелюсь предположить. – И спокойнее, снова повернувшись так, чтобы видеть маленькую изящную куколку, сидящую на краешке его кровати, – маленькие ножки едва доставали до ковра, покрывающего пол: – Но ты всегда была его любимой пташкой, друг мой, – номер один, что бы там ни было. Он всегда за тебя был готов и в огонь и в воду. Сам мне говорил: Лет – самая красивая женщина в мире, это уж точно». Сам говорил мне. Этими самыми словами. Однажды он прокричал их на всю Флит-стрит: «Самая лучшая из всех моих жен».

– Чертов повеса, – сказала мачеха, произнося слова мягкой скороговоркой, как это делают жители северной Англии. Вокруг ее рта собрались морщинки, похожие на зажимы хирурга вокруг красного шва губ. – Дьявольский повеса, ненавижу даже звук его имени.

Некоторое время они молча оставались в своих позах:

Джерри лежал на ковре, продолжая перебирать какие-то вещицы и теребя прядь волос надо лбом, а она сидела на кровати. Они чувствовали, что любовь к отцу Джерри, которую они оба испытывают, хотя и по-разному, объединяет их.

– Надо было тебе пойти работать в фирму дяди Пола – продавал бы гравий и балласт, – повторила она, вздохнув, словно высказывая истину, постигнутую путем страданий, – как женщина, которую часто обманывали.

В свой последний вечер в Лондоне Джерри пригласил мачеху в ресторан поужинать, и потом, уже дома, на Тарлоу-сквер, она сварила кофе и подала его в одной из немногих чашечек, оставшихся от ее севрского сервиза. Этот великодушный жест привел к несчастью. Не подумав, Джерри продел свой широкий указательный палец в тоненькую ручку чашечки, и она отломилась с едва слышным звуком, на который женщина, к счастью, не обратила внимания. Пришлось приложить массу усилий, очень искусно прикрывая это место рукой. Джерри ухитрился скрыть ущерб, причиненный чашечке, удалось даже выскользнуть на кухню и поменять ее на целую.

Когда самолет Джерри сделал остановку в Ташкенте – удалось выговорить эту уступку на транссибирском маршруте – он обнаружил (к своему величайшему удивлению), что в одном из уголков зала ожидания российские власти открыли бар. По мнению Джерри, это было потрясающим доказательством либерализации советской страны. Пошарив в кармане пиджака в поисках твердой валюты, решив выпить водки, он вместо монет нащупал изящный фарфоровый вопросительный знак с обломившимися кончиками. Водку пить расхотелось.

Во всех деловых вопросах Джерри был сговорчивым и покладистым. Его литературным агентом был давний знакомый, с которым они когда-то вместе играли в крикет, – человек по фамилии Менкен с не совсем ясным происхождением, но с весьма снобистскими наклонностями. Он был одним из тех глупых по природе своей людей, для которых английское общество – и в особенности издательский мир – всегда готовы создать очень удобную нишу для существования. Менкен вел себя грубовато-добродушно и немного импульсивно, носил щегольскую седую бородку – возможно, для того, чтобы создавать у людей впечатление, что он тоже не чужд писательства, а не просто охотится за рукописями. Они встретились за обедом в клубе, который претендовал на великолепие, но не блистал чистотой, выживший благодаря слиянию с менее великосветскими клубами и постоянным просьбам о пожертвованиях, рассылаемых своим членам. Сидя под взглядами мраморных изваяний в полупустом ресторане, они говорили о том, что крикетной команде Ланкашира не хватает быстрых боулеров (Игрок, бросающий мяч по калитке противника, во время игры в крикет). Джерри пожалел, что в команде Кента игроки «не бьют, а просто гладят мяч».

– В команде Мидлсекса есть несколько хороших молодых игроков, которые могут хорошо показать себя в будущем, но, Господи Боже, Твоя воля, посмотрите только, как их отбирают! – говорил Менкен, качая головой и одновременно усердно работая ножом.

– Очень жаль, что у тебя не хватило пороху в пороховнице, – рокотал агент, обращаясь к Джерри. Делал он это так, что слышать его мог всякий, кто захотел бы прислушаться. – В последнее время, думаю, никто не писал хороших романов о Востоке. Это удавалось Грину, если принимаешь его манеру (чего не могу сказать о себе). Я не отношусь к его поклонникам: слишком много всяких папских штучек. Пожалуй, Мальро, если любишь философию, но я не люблю. Ну, Моэм – туда-сюда, но вот и все – дальше можно снова возвращаться к Конраду. Твое здоровье. Можно мне тебе кое-что сказать? Не старайся подражать Хэмингуэю. Вся эта его манера – внутренняя красота, которая проявляется в экстремальных условиях, вся эта любовь, когда от человека мало что осталось и он подыхает от ран. Думаю, читатели этого не любят. Да и от многократного повторения это уже приелось.

Джерри проводил Менкена до такси.

– Можно мне тебе кое-что сказать? – снова спросил агент. – Делай предложения подлиннее. Когда ваш брат, журналист, начинает писать романы, вы пишете слишком коротко. Короткие абзацы, короткие предложения, короткие главы. Вы по-прежнему меряете то, что пишете, сантиметрами газетного столбца, вместо того чтобы думать о книжных страницах. Хэмингуэй был именно такой. Всегда пытался написать роман на спичечном коробке. Не стесняйся размахнуться.

– Будь здоров, Менкен. Спасибо.

– И ты будь, Уэстерби. Не забудь передать от меня привет своему старику. Как он? Стареет, наверное? Ну, что поделаешь, этого никому из нас не избежать.

Джерри почти удалось сохранить безмятежное расположение духа.

Газетчики, как и всякий другой кочевой народ, везде устраивают одинаковый кавардак. Стаббс (отпетый негодяй, по словам Конни Сейшес), ответственный редактор издательской группы, не являлся исключением. Его письменный стол был завален залитой чаем корректурой в гранках, чашками с чернильными пятнами и остатками бутерброда с ветчиной, скончавшегося по причине преклонного возраста. Сам Стаббс сидел посреди всего этого беспорядка, исподлобья глядя на Джерри, как будто Джерри пришел, чтобы все это у него отнять.

– Стаббси, гордость журналистского рода, – произнес Уэстерби, распахнув дверь. Он вошел и остановился у стены, держа руки за спиной, как будто хотел удержать себя от чего-то.

Стаббс прикусил язык, чтобы не произнести крепкое и отнюдь не лестное словцо, готовое сорваться с языка. Потом вернулся к подшивке документов, лежавшей на столе поверх всего хлама, – он изучал ее перед приходом Джерри. Существует много избитых шуток и анекдотов о газетных редакторах. Все они были применимы к Стаббсу. Он был обидчив, у него был тяжелый, сизый от щетины подбородок и тяжелые темные веки – словно их натерли сажей. Дальнейшую его судьбу было легко предугадать: будет работать в ежедневной газете до тех пор, пока не одолеют язва и прочие болячки. Потом его перекинут в редакцию воскресного выпуска. Еще годик – и сплавят в почетную ссылку в редакцию женских журналов, где его начальниками будут желторотые юнцы. Там он будет сидеть, пока не кончится его время.