– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что никто ничего мне про это не расскажет. Ни про то, испытали ли их, ни даже про то, соорудили ли они вообще такое устройство. Парень, которого приставили ко мне, притворился, что ничегошеньки об этом не слыхивал, хотя именно его имя значилось в моих бумагах. – Г. Д. наклонился ко мне со свирепым выражением лица и заговорил тихо, но настойчиво: – К ним приехал я, изобретатель этого замечательного устройства, которого выслушал сам мистер Черчилль, и никто в окопах не мог ничего по этому поводу сказать. Если вам интересно мое мнение, то все это выглядело весьма подозрительно. Я дошел до таких верхов, до каких только смог дотянуться, но никто из этих офицеров тоже ничего мне не сказал. Кроме того, все они настоятельно рекомендовали мне сесть на ближайший поезд до дома и никому ничего не говорить.

– Вы видели какие-то доказательства существования вашего устройства?

– Именно это мне и показалось подозрительным. Фронт – это месиво из грязи, проводов, пробоин и мусора. От немцев помощи ждать не приходится, с их стороны каждые несколько минут прилетают артиллерийские снаряды, все взмывает в воздух, лишь усугубляя беспорядок. Что происходит, невозможно понять, пока не пробудешь там какое-то время. Но посреди этого пекла я заметил поднятый над уровнем земли провод, натянутый между большими крепкими шестами, – очень похоже на устройство, которое я нарисовал и отправил им. Оно все еще оставалось чистым, словно пробыло там всего пару дней. Но когда я спросил, что это такое, приставленный ко мне парень ответил, что это полевой телефон, специальный кабель, чтобы оповещать другие части, или вроде того.

– То есть с его помощью ничего не передвигали?

– Ни черта!

– Я-то думал, что вас пригласили на фронт, чтобы проинспектировать устройство и дать рекомендации.

– Я и сам так думал, – признался Г. Д. – Но то ли какая-то шишка решила, что моя идея стоит меньше клочка бумаги, на которой я его нарисовал, то ли они продали ее немцам, то ли… ну… Я очень зол на них. Думаю, правда в том, что когда они меня увидели, то сочли недостойным доверия. Меня! Это моя идея, мой план.

– Мне очень жаль это слышать, – сказал я.

– Вы правы. Не стоило мне всего этого говорить. И даже думать. У меня нет права ставить под сомнение командиров этих несчастных молодых парней в окопах.

Выражение отчаяния медленно исчезло с его лица. Глядя на него, я почувствовал, что пережитое Уэллсом – зеркальное отражение моего опыта.

– Вы говорили, что у вас было несколько заданий.

– Я же писатель, мистер Трент. Довольно сложно обеспечить стабильный доход даже такому автору, как я, опубликовавшему несколько популярных книг. А во время войны писателям становится совсем туго. Сейчас я не могу себе позволить ни одной поездки, пока не заключу договор с какой-нибудь газетой или иногда с издателем. В этот раз я путешествовал как официальный представитель «Дэйли мэйл», и мои наблюдения теперь приравниваются к Особому мнению. Я уже говорил, что некоторые считают, будто я постоянно лезу не в свое дело, но в действительности я просто в поиске своего Особого мнения. Иногда это одно и то же. Так что я изложу свой взгляд для нескольких сотен тысяч образованных читателей этой газеты, а потом, осмелюсь сказать, это Особое мнение ляжет в основу новой книги. Тогда у меня появится другая аудитория. В процессе я, без сомнения, внесу пару предложений. Вот мои единственные подлинные сторонники – интерес и здравый смысл обычных мужчин или женщин. Если моя спасительная идея не окажет влияния на военных или их политических патронов и мне запретят обсуждать ее отныне и до скончания времен, то, по крайней мере, у меня теперь сложилось твердое мнение касательно всего увиденного. А также я располагаю средствами для его выражения, и есть публика, которая несомненно выиграет от знакомства с моими взглядами. Таково мое убеждение и намерение.

Я молча кивнул. Разумеется, я был одним из многочисленных читателей, которые с радостью прочтут воззрения, способные пролить свет на эту войну. Несмотря на короткий визит на la rue des bêtes, я чувствовал себя еще менее осведомленным, чем до отъезда из дома.

Пока мы с Г. Д. беседовали на краю площади, мимо нас пробивались толпы других пассажиров. Наши носильщики все еще ждали, но уже отпустили ручки своих тележек и курили вместе.

– А вы, Томми? – спросил Г. Д. – У вас, как и у меня, не возникло ощущение, что в этой войне невозможно выиграть? И что то справедливое дело, за которое мы вроде сражались поначалу, уже проиграно?

– Я был потрясен личными качествами людей, с которыми познакомился во Франции. Это обреченное поколение, они целиком и полностью осознают это, но живут дальше. Я теряю дар речи перед лицом их храбрости. Мой боевой опыт минимален. Я не видел сражений, или, как назвал их один мой новый знакомый, свар вблизи. Но даже то немногое, чему я стал свидетелем, повергло меня в уныние. Война просто чудовищна!

Я понимал, что мои слова, наверное, прозвучат излишне взволнованно, однако они выплеснулись прежде, чем я успел подумать, как это будет выглядеть со стороны.

– Я так понимаю, мы оба отправились во Францию с багажом идей, – сказал Г. Д. – Но нас лишили веры в их значимость. На войне нет места идеям. Самое главное – это армии, сражения, решимость и отвага. Таков итог вашей поездки?

– Да.

– Тем ужаснее. Когда умирает воображение, то умирает и надежда.

Мы замолчали, старательно не встречаясь друг с другом взглядом. Г. Д. уставился себе под ноги на мостовую.

– Вы видели окопы? – внезапно спросил он.

– Нет. Я вообще почти ничего не видел. Я был на летном поле, довольно далеко от передовой.

– Тем лучше, наверное. Но вы видели достаточно?

– И даже больше, – признался я.

Г. Д. протянул руку, мы снова обменялись рукопожатиями, и в этот раз взглянули друг на друга. О эти незабываемые голубые глаза и открытый взгляд!

– Похоже, мы оба привезли домой Особое мнение. По крайней мере, мне есть где изложить мое. Предполагаю, что вам негде.

– Негде, – подтвердил я.

– Я подумаю о вас, когда буду писать.

На этом мы расстались. Носильщики покатили тележки к стоянке такси. Уэллс сел в первый из автомобилей, а я выбрал один из конных экипажей. Мы разъехались по лондонским улицам, чтобы больше никогда не встретиться.

Учительница

Тибор Тарент стоял рядом с «Мебшером», огромной армированной глыбой, которая возвышалась и темнела за его спиной, турбина работала на холостом ходу, но все еще хрипло взвизгивала, а выхлопные газы прокатывались волной по высокой траве, складывая ее в постоянно меняющиеся узоры. Бронетранспортер остановился на склоне небольшого холма, поросшего папоротником, причем под таким углом, что правый борт оказался выше левого, отчего выбраться из машины, при этом не шлепнувшись на землю, было вопросом скорее везения, чем расчета.