— И? — остановился Андрей.

— Ничего, — развел руками дьяк. — Все божились, что безгрешны руками и помыслами и за другими ничего недоброго не замечали.

— Значит, сон-то был не вещий?

— Вещий, — опять пошел вперед боярин. — Поутру из полусотни кухарок половина преставилась. Ежели точно — три мужика и двадцать шесть баб. Отравлена была еда-то, получается. Да так, чтобы не сразу сразить Иоанна Васильевича, от отравителя подозрение отвести. Мало ли чего он за день откушать бы еще успел.

— Так кто был предателем подосланным?

— В могиле он ужо лежит. Без отпевания. Ибо руки на себя наложил, разоблачения убоявшись.

— Короче, ты его упустил, — подвел итог князь. — Ты не голову гидре срубил, ты одно из щупалец оттяпал. А их у твари тысячи, может статься, имеются. И пока до головы не доберемся, любое из них шип отравленный может всадить. Как добраться до хозяина, коли исполнителей убивать, Иван Юрьевич?

— Ты меня, друже, ремеслу не учи, — сурово отрезал дьяк. — Я об том и без тебя понимаю. Да как же его среди полусотни враз угадаешь? Вот отказался бы есть — тогда да. Главное — государя уберечь удалось. Гидру же твою словим, дай только срок.

— И как государь наш? Как чувствует себя, чем занимается? Здоров ли?

— Здоров, княже, не беспокойся, — махнув рукой, горестно вздохнул боярин.

— Чего так тяжко? — рассмеялся Зверев. — Здоров — значит, все хорошо.

— К делам государственный отрок сей никак приобщаться не желает. Поначалу, как с племянницей моей повенчался, все стихи писал, музыку для нее сочинял, службы церковные.[12]Опосля чуток успокоился в страсти своей и в письмах плачевных, жалобах весь зарылся. Каждый извет разбирает, ровно приказчик поместный, а дела стоят. В Польше вон Сигизмунд старый душу дьяволу в когти отдал. Молодой же, новый король, Август — дурак и бабник, ни о чем не думает, токмо подолы девкам по дворцу задирает. Вот сейчас бы и ударить по ней, по Польше-то… А может, и не стоит. Не тронь говно, оно и не воняет. На рубежах закатных спокойно стало, пусть люди от войн и черной нечисти отдохнут, детей подрастят, хлеба наедятся вдосталь. Так ведь и в Дании смута, и в неметчине. У нас же сила в кулаке. Отчего бы не встряхнуть схизматиков за шиворот хорошенько, не научить слову Божьему?

— Они и сами, Иван Юрьевич, так друг друга истинной вере учат, что уж половину народа по Европе вырезали.

— Какая на темном закате вера может быть, князь Андрей? Они же ведь все схизматики, а пуще прочего и новую ересь удумать успели.

— Вера у них проста, боярин. Новые еретики учат, что тот, у кого золота больше, тот Богу и угоден. Посему ради золота все дозволено. Ну а тех, кто слабее, резать и грабить сам Бог велел. Схизматики же примерно то же проповедуют, но токмо власть над душами не совсем Богу, а сперва папе римскому отдают. И резать слабых велят не просто так, а с молитвою.

— Маммоне, проклятой Исусом, стало быть, поклоняются? — испуганно перекрестился боярин Кошкин. — То ж грех страшный!

— Потому и схизматики, — напомнил князь, — что христианских заповедей не чтут. Зачем нам соваться в этот гадюшник? Их лет за пятнадцать османы всех вырежут и в ислам обратят. А мы там окажемся — нам с Высокой Портой раньше времени войну начинать придется.

— Да, османы напирают, — согласно кивнул дьяк. — Вену, мыслю, новым летом возьмут, а с нею и земли окрестные покорятся. Венгрия, Хорватия, Трансильвания уже, почитай, под Портой ходят. Венецию, мыслю, султан пока брать не станет. По вестям, что из Европы доходят, ныне у Порты с французским королем союз. Франция Италию воюет, османам же все Балканы по уговору отданы. Посему Священная империя под ударами такими со дня на день рухнет. Тут Порта всю неметчину себе и приберет. Польша и так у нее чуть не в вассалах ходит, посему года через два король французский с султаном один на один останется. Прав ты, смута в странах заката на сем окончится. Токмо так и не понял я, какова в поклонениях их разница? И схизматики, и еретики золотому тельцу поклоняются, что Моисеем еще в библейские времена порушен был.

— У индейцев спросить нужно, они на своей шкуре эту разницу испытали. В той части Америки, что протестантами осваивалась, поселенцы людей местных истребляли, словно рачительный хозяин тараканов. Под корень. А на юге, где католики колонизаторствали, с туземцами о боге и совести говорить пытались, крестили даже многих. Посему изрядная часть населения все-таки уцелела.

— Что за Ямерика такая?

— Новые земли испанцы за морем открыли, не слыхал?

— А-а, были вести. И что, изрядные острова им встретились?

— Изрядные, — лаконично подтвердил Зверев. Они с хозяином наконец-то добрались долгими переходами и коридорами до трапезной. Дворец был знакомым и незнакомым. Вроде как его не перестраивали — но помещений, похоже, стало больше, некоторые изменились в размерах, появились новые, покрытые изразцами, печи; стены были оштукатурены и расписаны практически везде, даже в самом дальнем и темном углу, самом узком и забытом всеми коридоре. Трапезная тоже стала выше, появились два резных столба, поддерживающих свод, небольшие приступки у стен — видимо, заменяющие скамьи, окна из слюдяных превратились в витражные.

— Заждалась, Марьянка, — прихлопнул по заду грудастую девку хозяин, вытянул ладони над медным тазом.

Служанка полила руки из кувшина сперва ему, потом гостю, унесла грязную воду, а служивые люди уселись за уже накрытый стол. Иван Юрьевич побарабанил пальцами, ударил кулаком по столу:

— Эй, кто тут есть? Почему один кубок на столе? Не видел никто, с гостем я вернулся?!

Хлопнула дверь, через обширный пустой зал к столу промчался бородатый холоп, торопливо поклонился, стукнул о скатерть украшенным на боках рубинами и сапфирами золотым бокалом. Поклонился снова.

— Смотри у меня! — погрозил подворнику пальцем боярин. — Чем больше балую их, Андрей Васильевич, тем больше ленятся. Ну чего мнешься? Ступай, я сам налью.

— И не узнать дома твоего, Иван Юрьевич, — выразил Зверев свое восхищение хозяину. — Не иначе, наследство ты богатое получил?

— Откуда у меня наследству взяться, княже? — рассмеялся Кошкин, разливая по кубкам темно-красное, пахнущее вишней вино. — Давно я уж всех предков перерос. Ныне от меня многие наследства ждут не дождутся. Давай, Андрей Васильевич, за здоровье!

— Чтоб кукушки сдохли, года наши считая, — поднял свой кубок князь Сакульский. — За здоровье, Иван Юрьевич! — Он отпил примерно половину кислинкой пощипывающего язык вина и осторожно вернулся к прежнему вопросу: — Откуда же достаток такой, боярин? Ужель государь дьяков своих в золоте купает?

— Государь? — громко хмыкнул хозяин. — Не, с казны я пока и полушки вытертой не получил. С места доход потихоньку капает. По уложению, сам знаешь, каженный боярин в круг с остальными на воеводство в срок садится. Дык бояр ведь много, ан воеводств мало. От многие, кто службой земской дела свои поправить желает, норовят кошель мне в карман сунуть, дабы имя его почаще в памяти у подьячих всплывало, дабы на место свободное ранее других попасть. Челобитчики всякие с грамотами и изветами наведываются, хотят слезы свои до царя самого донесть, изловчиться, чтобы ему в руки лично писулька попала. Я бы и так передал, я боярин совестливый. Так ведь суют, княже, все едино серебро суют. Не отказываться же? Тоже ведь человек обидится. Татары казанские часто наезжают. Эти вообще одаривают без счета: и жеребцами, и коврами, и серебром. И ведь не просят даже ничего взамен! Датчане, немцы, свены жаднее. Подарки суют, но при таком разе обязательно испросить чего-то норовят. Кто — на приеме царском побывать, кто — о планах наших на закате разведать, кто к службе ратной пристроиться норовит. Так, чтобы в походах не париться, но серебро из казны, что ни год, получать. Отцам удел для сына важен, вдовы приданого от государя для дочерей хлопочут, белые купцы — продления льгот своих, черные — в белые желают, служивые — в купцы, да поместье за собой удержать норовят. Татары и ляхи под руку к Иоанну просятся, иные — руку его хотят в свою землю привлечь. Мордва и черемисы на татар жалятся, татары — на новгородцев, новгородцы — на свенов, свены — на Ганзу… С кем о чем ни перемолвишься — обязательно хоть гривна, а опосля остается. Скажешь, прошу чего с кого? И мысли не имею! Все едино несут.