– Понятно, опять все приходится делать самому. В сущности, теоретики «нового романа» были большие шутники: творческий процесс не изменился ни на йоту. В несовершенном и бессмысленном мире писатель вынужден быть демиургом. Без его умелого пера мир остался бы неупорядоченным, а истории людей обрывались бы в зияющую пустоту. И вот в русле этой многовековой традиции вы молите меня побыть суфлером, сочинить для вас текст, разметить реплики.

– Так чего же вы ждете, суфлируйте.

– Я только этим и занимаюсь, дитя мое. Разве вы не видите, что и я вас молю? Помогите мне вдохнуть смысл в эту историю и не вздумайте кривить душой и говорить, что смысл нам не нужен, – он нужен нам больше, чем кому бы то ни было. Вы только подумайте! Шестьдесят шесть лет я жду именно вас – и не пытайтесь меня убедить, что вы посторонняя с улицы. Не надо, не отрицайте, некий общий знаменатель должен был предопределить нашу встречу. В последний раз спрашиваю – слышите, в последний раз, потому что терпением я не отличаюсь, – и заклинаю вас, скажите мне правду: кто вы такая?

– Увы, господин Тах.

– Что – увы? Больше вам нечего мне ответить?

– Мне-то есть, но переживете ли вы этот ответ?

– Лучше самый ужасный ответ, чем никакого ответа.

– Вот именно. А мой ответ и есть никакого ответа.

– Выражайтесь яснее, прошу вас.

– Вы спрашиваете, кто я такая. А ведь вы это уже знаете, и не от меня – вы сами это сказали. Вы что, забыли? Осыпая меня бранью, вы случайно попали в точку.

– Говорите же, не томите.

– Господин Тах, я – мерзкая ищейка. Больше мне сказать о себе нечего, поверьте. Мне очень жаль. Уверяю вас, я сама предпочла бы ответить иначе, но вы хотите правды, а другой правды у меня нет.

– Никогда не поверю.

– И зря. Моя биография, равно как и генеалогия, банальны донельзя. Не будь я журналисткой, никогда бы не стала добиваться встречи с вами. Ищите сколько угодно, результат будет один: я – ищейка, и только.

– Не знаю, отдаете ли вы себе отчет, какая из подобного ответа вытекает гнусность.

– Увы, отдаю.

– Нет, вы не отдаете себе отчета или, по крайней мере, не вполне. Дайте я обрисую вам полную картину вашей гнусности: вообразите себе старика, умирающего в полном одиночестве и без малейшей надежды. Вообразите, что вдруг является некая молодая особа и после шестидесяти шести лет ожидания возвращает старику надежду, воскресив канувшее в Лету прошлое. Одно из двух: или она – ниспосланный архангел, таинственными узами связанный со стариком, и тогда это апофеоз; или же это абсолютно посторонняя особа, движимая самым нездоровым любопытством, и в таком случае, смею сказать, это мерзко, это осквернение могилы вкупе со злоупотреблением доверием, это значит отнять у умирающего самое дорогое, что он имел, посулив взамен чудо и дав вместо него лишь кучу дерьма. Когда вы пришли к одру умирающего, он предавался воспоминаниям о прекрасном прошлом, отрешившись от настоящего, которого у него больше нет. Когда вы уйдете, умирающему останется с отвращением взирать на свое прошлое и скорбеть о настоящем, которого у него по-прежнему нет. Будь в вас хоть капля сострадания или стыда, вы бы солгали мне, вы придумали бы несуществующую связь между нами. Теперь слишком поздно, но, если в вас все же есть хоть капля сострадания или стыда, добейте меня, положите конец моим мучениям, ибо мне невыносимо тошно.

– Вы преувеличиваете. Чем я осквернила ваши воспоминания?

– Моему роману требовался конец. Вы ловко заставили меня поверить, что этот конец у вас есть. Я уже не смел и надеяться, я ожил, проснулся после долгой спячки – и что же? Вы показали мне пшик, пробуждение обернулось иллюзией. В моем возрасте трудно перенести такое. Без вас я умер бы, оставив незавершенный роман. Из-за вас сама моя смерть останется незавершенной.

– Вы злоупотребляете фигурами стиля, не довольно ли?

– Так ведь речь идет именно о фигурах стиля! Вы что, забыли, что отняли у меня лучшее? Вот что я вам скажу, мадемуазель: это не я убийца, а вы!

– Что, простите?

– Вы прекрасно слышали. Убийца – вы, и убили вы двоих. Пока Леопольдина жила в моих воспоминаниях, ее смерть была чистой абстракцией. Но вы убили память о ней, сунув свой длинный нос в мое прошлое, вы, поганая ищейка, и, убив эту память, убили и то немногое, что оставалось от меня!

– Софизм.

– Вы знали бы, что это не софизм, если бы имели хоть мало-мальское представление о том, что такое любовь. Но откуда? Вам, мерзкая ищейка, и слово это непонятно! Более чуждого любви человека, чем вы, я в жизни не встречал.

– Если любовь такова, как вы говорите, слава богу, что я ее не знаю.

– Решительно, вы ничего не вынесли из нашего разговора.

– Интересно, что я должна была из него вынести? Как душить людей?

– Я пытался втолковать вам, что, задушив Леопольдину, уберег ее от единственной истинной смерти, которой имя – забвение. Вы видите во мне убийцу, а между тем я – один из немногих, кто никого на своем веку не убил. Посмотрите вокруг, посмотрите на себя: мир полон убийц – людей, позволяющих себе забывать тех, кого они будто бы любили. Забыть кого-то – вы когда-нибудь задумывались о том, что это значит? Забвение – безбрежный океан, воды которого бороздит один-единственный корабль – память. У подавляющего большинства людей это утлое суденышко, то и дело дающее течь, а правит им капитан без души и совести, помешанный на экономии. Знаете ли вы, что означает это гнусное слово? Ежедневно, ежечасно избавляется он от лишних, по его мнению, пассажиров. А знаете, кто эти лишние? Негодяи, зануды, дураки? Ничего подобного: за борт выбрасывают тех, кто больше не нужен, – тех, кем уже попользовались сполна. Они отдали нам лучшее, что у них было, – что с них еще взять? Так и нечего им зря занимать место, за борт, за борт без жалости – опля! – и их поглощает беспощадная пучина. Вот, мадемуазель, как осуществляется в полной безнаказанности самое обыденное из убийств. Я ни разу в жизни не пошел на подобное изуверство – и меня-то, невинного, вы обвиняете во имя того, что люди зовут правосудием и что на самом деле является удобной ширмой для доносительства.

– Кто говорит о доносительстве? Я вовсе не собираюсь на вас доносить.

– Неужели? Тогда вы еще хуже, чем я думал. Обычно ищейки, копаясь в чужом грязном белье, хотя бы приличия ради прикрываются благой целью. Для вас же это копание самоценно, вам просто нравится вонь. Вы уйдете отсюда, потирая руки, с мыслью, что ваш день не пропал даром, раз удалось-таки отравить жизнь ближнему. У вас замечательная профессия, мадемуазель.

– Если я правильно понимаю, вы бы предпочли, чтобы я свидетельствовала против вас в суде?

– Ну конечно. Вы подумали, каково мне будет, если вы на меня не донесете, если оставите меня, одинокого и опустошенного, доживать свои дни в этой дыре? На суде я бы хоть развлекся.

– Прошу прощения, господин Тах, вы можете донести на себя сами. На меня не рассчитывайте.