Впоследствии он представился как бесфамильный Антонио (все в Одном, II) и поинтересовался, католик ли я. Нет, не католик. Тогда euangelico?[185]Нет, и не евангелист. А кто же? Мое сообщение о том, что я самого себя причисляю к cristiano,[186]но ни к одной церкви не принадлежу, стоило ему приступа нервного смеха, который он внезапно, видимо, по соображениям благовоспитанности, подавил, а после задал решающий вопрос: верю ли я в la Virgen?[187] Еще бы, да, представляешь! Очевидно, успокоенный, он рассказал мне, что именно сегодня празднуется Вознесение, заблуждение, которое я не смог выбить из его головы: разве не сегодня вечером, в Алгесирас, пройдет посвященная ей процессия? Я оставил попытки исправить ложное представление, и, кстати, не так уж это для меня было важно. (Именно в этом вопросе я никак не могу прийти к согласию с моими «реформатскими братьями», которых так раздражает почитание Богородицы. Я не понимаю их возражений до конца, потому что сам нахожу это прекрасным. Бог Един, еще бы, и проблема, во скольких Ипостасях Он Себя проявляет, по-моему, имеет второстепенное значение — одной Ипостасью больше, от этого никому хуже не станет: лучше больше, чем меньше, это я так. Поэтому меня не раздражает, что в любой испанской церкви за обязательным, но непременно крохотным крестиком на алтаре видишь огромную пристройку — на которую падает свет сквозь специально для Нее сконструированный стеклянный купол на крыше, — где, выполненная, по меньшей мере, в человеческий рост и всегда окруженная неимоверным количеством цветов, плывущая на серебряном полумесяце, стоит Матерь Божья; продолжая ряд сообществ и фирм «Сестры Артемида и Диана», «Селена», «Церера»,[188]«Наследство Вд. Исиды»,[189]она восседает на троне; сегодня она мыслима только де-факто как заступница однако, завтра де-юре станет Со-Избавительницей, а не пройдет и века, как Четвертой Ипостасью Божьей В Таинстве Земном, как я это, в своей скромной теологической системе предварительно определяю. Все на духовном уровне, я вовсе не хотел обидеть инакомыслящих.)

А сейчас, перед тем, как отправиться в постель, потому что завтра опять вставать ни свет, ни заря (здесь светает гораздо позже, чем в Нидерландах, но под рассветом я подразумеваю переполох, который тут начинается, когда нет еще и пяти утра; сначала этот чумовой петух, которого, как я предполагаю, держат на балконе на противоположной стороне улицы: без двадцати четыре он начинает кукарекать, чем и занимается на протяжении получаса с небольшими перерывами в несколько секунд, каждый раз получая ответ от сородича откуда-то издалека; потом стрекочущие мопеды и урчащие мотоциклы, которым перед отъездом нужно разогреться; разговоры на улице — несмотря на то, что еще очень рано и разговоры эти ни о чем, однако всякий раз они достигают громкости семейных ссор), я должен быстренько посвятить несколько «тщательно выбранных слов» той позе, которую принял «католический поэт» Г.С. по отношению к Протесту Писателей; из интервью, которое он дал The Observer, хоть это и не явно выражено, но по направленности статьи можно определить, ясно, что он враждебно относится к нашей кампании. Ежедневник «Свободные Нидерланды» сообщил об этом 25 мая в рубрике «Под Прицелом», а Г.С. защищается с помощью собственного произведения, посланного в ту же газету, но от 15 июня, в рубрику «Свободная Трибуна». Он, оказывается, и не объявлял, «что нельзя ожидать от государства, что оно будет субсидировать мечты, в том случае, если писатель предпочтет пару лет помечтать вместо того, чтобы писать». Можно только удивляться, как такое могло появиться в The Observer, солидной газете, сотрудники которой ведь не с неба упали. (То, что они решили взять интервью у Г.С., трудно поставить им, как иностранцам, в вину.) ГС. имел в виду, «что чиновникам, должно быть, трудно себе представить, что мечты можно субсидировать, и так-далее, и тому подобное». Но и такая формулировка, по меньшей мере, неудобоварима, учитывая, что в манифесте протестующих писателей нет ни слова о субсидирования мечтаний. Это высказывание, утверждаю я и от слова своего не отступлюсь, по существу своему направлено против писательской кампании и внушено тем обычным, мстительным, мелкобуржуазным представлением, что творческий человек и паразит — это одно и тоже. Может быть, Г.С. и не подозревает, что он именно это имел в виду; в таком случае, данными строчками я надеюсь помочь ему выбраться из его «мечтаний». Журналист из The Observer, возможно, не передал буквально его слова (чего, за редким исключением, от журналиста и не требуется), но мнение Г.С. наверняка было выражено верно, в этом я убежден.

Заключительная часть защиты Г.С. гласит, что его английский был, видимо, слишком плох. Я сказал бы: в этом случае, не стоит кому-либо, тем более писателю, давать интервью британскому журналисту без услуг компетентного переводчика, да еще о таком животрепещущем и важном для всех нас предмете, как Протест Писателей. И это не рекомендация на будущее, потому что у меня есть для Г.С. еще лучший совет. Если он хочет предотвратить появление в газетах чего-то другого, чем то, что он имел в виду, мог иметь в виду или, для полной точности, собирался в виду поиметь, то он мог бы оказать нидерландским писателям-профессионалам огромную услугу, если бы больше совершенно ничего не писал и не говорил о писательской кампании.

Вот так, к счастью, тут все уладилось. А теперь, милые соотечественники, где бы вы ни были — в объятия Морфея и давайте смотреть десятый сон! (Уже действительно почти два часа ночи — совсем не в моем стиле бодрствовать допоздна, ну да, иногда обстоятельства вынуждают.)

Пятница, 26 июля. Вчера утром, несмотря на то, что предыдущим вечером я поздно закончил работать, я опять очень рано поднялся. Как и планировал, я остался в своей комнате и попробовал писать целый день, почти довел себя до слез, и все безрезультатно — кровать покрывалась скомканными и разорванными листами. К концу дня у меня опять поднялась температура, на которую можно не обращать внимания, потому что все здесь — не только в этом отеле, который, кстати, во многом лучше других, где я проживал, но в этой стране, в общем, — заражено и гниет, и Смерть почти ощутимо парит в воздухе. Что это было — дизентерия, малярия, Летучее Воспаление Кишок или понос, я так никогда и не узнаю, а желания довериться какому-нибудь испанскому коновалу нет. Целый день работы меня, конечно, облагородил, но беготня в туалет так вымотала, что я улегся в постель еще до темноты. О «заслуженном, бодрящем отдыхе» и речи не было. А вот так часто красиво описываемое в романах, в пассажах о смертном одре и борьбе со смертью, «слияние воображения и действительности» имело место быть: сначала просто парения; потом раздирающий, смертельный страх, какой я испытывал и раньше, но всего пару раз, на улице, а однажды перепугался буквально до смерти в амстердамском Пчелином Улье[190](ни разу в ХЕМЕ); впоследствии попеременное увеличение и уменьшение комнаты в размерах и, наконец, нашептывание — которому я почти последовал, — чтобы я выпрыгнул со второго этажа; все это сопровождалось бесплодными попытками заговорить или закричать, а, в конце концов, через дверь, которая, клянусь, я в этом уверен, была закрыта и на замок, и на защелку, проскользнуло Ухмыляющееся Существо, чье появление — быть может, отрежиссированное Древним Змием — должно было представлять собой ядовитую пародию на события в Троицын День, от одного вида этого существа можно было кинуться искать защиты у кого угодно. И внимательного читателя вряд ли удивит то, что сегодня утром я был очень рад тому, что снова наступил день. Приветствую тебя, священный свет (Многих, многих благ!) Покой и Тишина снизошли на мою душу, и теперь, когда я, «усталый, но довольный», сижу за столиком в углу, уставившись перед собой, мне в голову вдруг приходит мысль, что, вполне возможно, Бог приговорил меня всю дальнейшую жизнь провести в отелях: мысль эта сперва вызвала во мне недолгое, но саднящее чувство Печали, зато потом наполнила меня немалозначительным восторгом. Если это действительно так, то я подчинюсь — во-первых, потому что это хорошо и прилично: иметь возможность помогать Ему в осуществлении рая на земле, а во-вторых, потому что это напрасный труд — злиться или сопротивляться, когда ничего не можешь изменить. Я знаю наверняка, что буду и дальше прославлять Бога «в слове и в сочинениях», хотя еще придут дни, когда станет казаться, что я больше не выдержу, с рецидивами, с бросанием предметов из окна на головы прохожих, и так далее, потому что судьба моя будет тяжела. По Сартру, комната отеля есть ад, пусть многие считают, что это невеликая находка, да еще и клише — но так оно и есть. У Сартра они иногда не приходят, даже если позвонить; у меня же они приходят всегда, несмотря на то, что я никогда не звоню: можно так резюмировать. Они «пришли» еще в самом первом отеле: Отель «Braganga» в Лиссабоне (completamente remodelado; ELEVADOR; conforto, asseio e modicidade de preos; OPTIMA COZINHA; Man Spiicht Deutsch),[191] безупречный отель третьей категории, прицепиться не к чему, я и далек от этой мысли и не хочу сплетничать, но я не мог и до сих пор не могу понять, почему каждый раз, когда я выходил или входил, бледненький и совсем некрасивый мальчик, спотыкаясь, должен был бежать через весь вестибюль, чтобы вовремя открыть передо мной дверь, в то время как я сам могу это сделать без малейших усилий, — я еще не встретил никого, кто мог бы объяснить мне причину. Порядок всюду наводит Горничная, в том числе и в непонятном и уникальном багаже иностранцев, а ведь никто не хочет, чтобы она там рылась и раскладывала все по законам собственной логики, так что затем никто ничего не может найти и каждый раз, обливаясь потом, думает, что его обокрали. (Когда-нибудь я наберусь храбрости потребовать, чтобы со дня приезда вплоть до отъезда никто, кроме меня самого, не входил в мою комнату: я скажу, что провожу Научный Эксперимент, или что я должен добыть Золото из простого металла, или что-нибудь в этом роде.)