Оно не похоже на деревья, которые он рисует в своих многочисленных тетрадях. Дерево увешано множеством белых свечей, с которых капает воск. Помимо этого рисунка в тетради есть подробные изображения сплетающихся ветвей, нарисованные с различных ракурсов.

— Это Дерево желаний, — сообщает Изобель. — Оно недавно появилось.

— Я знаю, что недавно, — говорит Марко. — Почему ты не рассказала мне о нем?

— Не было времени писать, — оправдывается Изобель. — И я вообще не была уверена: может, это твое творение. Ты вполне мог бы создать нечто подобное. Оно очень красивое, и желания на него нужно добавлять, зажигая новые свечи от тех, что уже горят. Прежние желания зажигают новые.

— Это она, — бесстрастно говорит Марко, забирая тетрадь.

— Почему ты так уверен? — спрашивает Изобель.

Марко молча разглядывает рисунок. Он недоволен, что в спешке ему не удалось достоверно передать красоту дерева.

— Я ее чувствую, — признается он. — Это похоже на предчувствие бури — словно что-то витает в воздухе. Я ощутил это, стоило мне войти в шатер, и с каждым шагом, приближавшим меня к дереву, ощущение росло. Тому, кто с ним незнаком, я вряд ли смогу это объяснить.

— Как ты думаешь, возле твоих творений она тоже испытывает нечто подобное? — внезапно спрашивает Изобель.

Марко никогда об этом не задумывался, но предположение похоже на правду. Эта мысль приносит ему странное удовлетворение.

Но в ответ он лишь бросает:

— Я не знаю.

Изобель резким движением снова откидывает назад сползшую на лицо вуаль.

— Ну что ж, — замечает она. — Теперь ты знаешь о дереве и можешь делать с ним все, что захочешь.

— Этого нельзя делать, — говорит Марко. — Я не могу использовать в своих целях то, что делает она. Противники должны соблюдать дистанцию. Если бы мы играли в шахматы, я не был бы вправе просто смести ее фигуры с доски. Я только могу ответить на ее ход своим.

— Получается, эта игра может продолжаться бесконечно, — заключает Изобель. — Разве можно объявить мат в цирке? Какая-то бессмыслица.

— Но это и не шахматы, — возражает Марко, пытаясь объяснить ей то, что сам только начал понимать и потому не может правильно сформулировать.

Его взгляд падает на стол, по которому разложены карты. Одна из тех, что повернуты лицом вверх, привлекает его внимание.

— Вот на что это похоже, — говорит он, указывая на картинку.

На ней изображена женская фигура с весами и мечом, надпись под рисунком гласит: La Justice. Правосудие.

— Это как весы: одна чаша моя, другая — ее.

На столе среди карт появляются миниатюрные серебряные весы. Их чаши уравновешены горстками алмазов, поблескивающих в свете свечей.

— То есть нужно склонить чашу весов в твою сторону? — уточняет Изобель.

Марко кивает, перелистывая тетрадь. Он постоянно возвращается к странице, на которой изображено дерево.

— Но если каждый по очереди увеличивает вес своей чаши, добавляя все новые элементы… — продолжает допытываться Изобель, разглядывая мягко покачивающиеся весы, — они не сломаются?

— Боюсь, это тоже не вполне верное сравнение, — произносит Марко, и весы исчезают.

Во взгляде, которым Изобель смотрит на опустевший стол, сквозит печаль.

— Как долго это будет продолжаться? — спрашивает она.

— Понятия не имею, — признается Марко, поднимая на нее глаза. — Ты думаешь все бросить? — продолжает он, сам не зная, что хочет услышать в ответ.

— Нет, — качает головой Изобель. — Я… я не собираюсь ничего бросать. Мне здесь нравится, правда. Но мне все же хочется понять. Может, если бы я смогла понять, от меня было бы больше толку.

— От тебя есть толк, — уверяет ее Марко. — Не исключено, что это мое единственное преимущество: она не знает, кто я. Она может только реагировать на изменения, происходящие в цирке, а у меня есть наблюдатель.

— Но я не вижу, чтобы она как-то реагировала, — возражает Изобель. — Она все держит в себе. Читает больше, чем кто-либо другой, насколько я могу судить. Близнецы Мюррей от нее без ума. Ко мне она исключительно добра. Я ни разу не видела, чтобы она делала что-то необычное, если не считать того, что она делает во время представлений. Ты утверждаешь, что она совершает какие-то ходы, но я этого не вижу. Почему ты уверен, что это не одно из творений мистера Барриса?

— Мистер Баррис способен творить настоящие чудеса инженерной мысли, но это не его рук дело. Впрочем, она усовершенствовала его карусель, в этом я убежден. Сомнительно, чтобы даже такой талантливый инженер, как мистер Баррис, мог создать раскрашенного деревянного грифона, который бы мог дышать. И пусть даже на этом дереве нет листьев, я знаю, что оно пустило корни глубоко в землю — оно живое.

Марко вновь сосредоточивается на рисунке, водя пальцем по изгибам ветвей.

— Ты загадал желание? — тихо спрашивает Изобель.

Не желая отвечать, Марко закрывает тетрадь.

— Она по-прежнему выступает в первой четверти часа? — уточняет он, доставая из кармана часы.

— Да, но… ты хочешь пойти туда и посмотреть ее представление? — в голосе Изобель слышится сомнение. — В ее шатре еле-еле помещается двадцать человек. Она тебя заметит и наверняка удивится, что ты здесь.

— Она меня не узнает, — говорит Марко. Часы в его руке исчезают. — Я настоятельно прошу тебя сообщать мне, когда в цирке появляется новый шатер.

Он поднимается и выходит прочь так стремительно, что растревоженный воздух колышет пламя свечей.

— Я тоскую по тебе, — шепчет Изобель ему вслед, но слова теряются в стуке хрустальных бусин, сомкнувшихся у него за спиной.

Она вновь набрасывает на лицо черную вуаль.

Ближе к утру, когда ее каморку покидает последний клиент, Изобель вынимает из кармана свою марсельскую колоду. Она не расстается с ней, хотя для гадания в цирке должна использовать другие карты, специальную колоду в черных, белых и серых тонах.

Из марсельской колоды она вытягивает одну единственную карту. Еще не перевернув ее, она уже знает, что там. Изображенный на картинке ангел только подтверждает давно зародившиеся подозрения.

Она не возвращает карту в колоду.

Лондон, сентябрь 1891 г.

Цирк приезжает в Лондон. Поезд, подползающий к месту стоянки уже после наступления сумерек, не привлекает особого внимания местных жителей. Вагоны начинают распадаться, двери и коридоры беззвучно разъезжаются в разные стороны, превращаясь в череду отдельных комнат без окон. Вокруг них разворачиваются полосатые полотнища, разматываются и натягиваются канаты, под поднятыми пологами сами собой собираются помосты для выступлений.