С корабля, на котором находился главнокомандующий, раздался выстрел: это был сигнал сняться с якорей у Пунта де Антон Лизардо, и не успело затихнуть еще его эхо, как одно судно за другим начали распускать свои паруса; а затем друг за другом, направляемые опытными капитанами, они проходили узким проливом через коралловый риф и устремлялись прямо к обреченному городу Веракрус.

Отлично помню, какие чувства я испытывал, направляясь к берегу, как сильно я восторгался стратегией высадки. Не знаю, кто ее разработал, но едва ли этот блестящий план мог зародиться в голове Уинфреда Скотта; последующее мое с ним знакомство убеждает, что как военный он не отличался талантами. Не вдаваясь в подробности, сообщу, что позднее имя этого человека неизменно соседствовало с прозвищами «Суета и напыщенность» и «Торопливая тарелка супа». Но, кто бы ни планировал операцию, он заслуживает самой большой похвалы. Ему удалось провести противника, который решил, что мы высадимся на берегу прямо напротив Пунта де Антон Лизардо. Исходя из этого, он направил все имеющиеся у него силы к этому предполагаемому месту. А когда наши корабли внезапно повернули и устремились прямо к Веракрусу, как ястребы на добычу, противник увидел, что совершил ошибку. Дорога от Веракруса к Антон Лизардо идет вдоль берега и пересекается множеством речек и ручьев, а мосты повсеместно отсутствуют. Чтобы миновать их в безопасности, необходимы многокилометровые обходы — их так много, что даже самые быстроногие лошади доберутся до Веракруса медленнее, чем самые тихоходные из наших кораблей — и мы очутились там раньше. Перед нами не стояла цель войти в порт — так мы попадали под огонь его батарей; еще хуже, если бы мы оказались под огнем пушек крепости Сан-Хуан д’Уллоа. Нашей целью был остров Жертвоприношений примерно в четырех километрах от крепости; у южной оконечности острова можно бросить якорь; там и расположилась наша разномастная флотилия — некоторые встали на якоря, другие легли в дрейф. Здесь шлюпки отдали концы и устремились к берегу, который был всего в полумиле. Здесь довольно мелко, и лодки цепляли килем дно задолго до приближения к берегу. Отчетливо помню, как я и мои товарищи прыгнули за борт и по пояс в воде двинулись к берегу.

Но врагов не было, и некому было с нами сразиться. Единственное сопротивление, которое нам было оказано — один или два выстрела из дальнобойных пушек из южного форта города. Но наши ноги уже прочно стояли на земле Мексики».

* * *

К сожалению, Майн Рид успел написать всего несколько страниц своих военных воспоминаний: история о пребывании на острове Лобос, высадка и начальная фаза захвата Веракруса — это все, о чем он успел поведать. Смерть прервала работу. Но, помимо незавершенных воспоминаний о войне, Рид написал очерки, известные как «Записки стрелка в цепи», которые в 1847–1848 годах публиковались на страницах нью-йоркского еженедельника «Дух времен». Хотя автор принимал прямое участие в событиях, которые отразил в своем произведении, очерки писались «по горячим следам» и автобиографический элемент в них очень силен, в них нельзя видеть бесспорные документальные свидетельства очевидца, стремившегося запечатлеть «все, как было». Нельзя забывать, что они предназначались для публикации на страницах журнала, и их автор, естественно, стремился предстать перед читателем в наиболее выигрышном свете. В отсутствие свидетельств тех, кто находился непосредственно рядом с лейтенантом Ридом, мы лишены возможности оценить степень их правдивости, но нет у нас и иной альтернативы — лишь обратиться к тексту очерков. Поэтому вновь предоставим слово писателю:

«Веракрус был захвачен благодаря артиллерии. В течение нескольких дней наши батареи, расположившись полукругом на песчаных холмах, обстреливали город. Через некоторое время он сдался, а следом был сдан и знаменитый форт Сан-Хуан д’Уллоа.

Во время осады те из нас, кто искал приключений, имели немало шансов получить пулю. Город полукругом окружают песчаные холмы, — они напоминают марокканские дюны, только большего размера. Сам город очень живописен и построен очень компактно; он стоит на низменной песчаной равнине и имеет, соответственно, полукруглую форму — морской песчаный берег образует его границу и является своеобразным диаметром этого полукруга. За песчаными холмами, на многие мили вглубь страны простирается равнина, поросшая джунглями, — край, покрытый лесами тропической Америки. Подобно всем прибрежным районам Мексики, он называется Terre CalUnte или «Горячая земля». Но район этот нельзя назвать необитаемым. Среди зарослей есть вырубленные обрабатываемые участки, на них стоят большие дома. — коттеджи; они производят впечатление временных строений, но исправно служат людям в климатических условиях, где никогда не кончается лето. Нередко в этой части Terre CalUnte встречаются и целые деревни.

Во время осады обитатели этих коттеджей (ранчо) и деревень объединялись в партизанские отряды, которые назывались харокос или гверильяс. Наши солдаты, не слишком их различая, называли ранчерос; эти ранчерос нередко устраивали порядочную стрельбу у нас по тылам и даже совершали убийства тех из солдат, кто имел неосторожность отделиться от своего подразделения.

Против них неоднократно высылались экспедиции, но без особенных успехов. Я принимал участие во многих таких экспедициях и в одном случае, когда командовал полуротой из тридцати солдат, столкнулся с группой гверильяс, которая численностью превосходила нас на добрую сотню; мы атаковали их и после продолжительного боя, длившегося несколько часов, заставили их оставить укрепленную позицию у деревни Меделлин. В этой схватке в меня стреляли раз пятьдесят, а то и сто, из мушкетов и эскопет[24], но, хотя дистанция выстрелов не превышала двухсот ярдов (около 180 метров. — А. Т.), судьба хранила меня от попаданий.

Однажды вечером во главе разведывательного отряда меня направили на поиски лагеря партизан, который, по нашим данным, находился примерно в пяти милях от наших боевых порядков вглубь страны. Была, видно, середина ночи, но безоблачно, и светила яркая луна, которой так славится небо Мексики. Подле выхода на равнины — в прерии Санта-Фе — наш отряд остановился, пораженный внезапным и ужасным зрелищем: это было тело мертвого солдата из той самой части, из которой была набрана разведывательная группа. Тело лежало, опрокинувшись навзничь; волосы, в которых запеклась кровь, торчали в разных направлениях; зубы стиснуты в агонии, глаза открыты и остекленели, словно напряженно вглядывались в луну, светившую с небес. Одна из рук трупа была обрублена у локтя, большая отверзшаяся рана на груди открывала место, откуда было вырезано сердце, чтобы удовлетворить злобу бесчеловечного врага. Все тело сплошь было покрыто ранами от пуль и сабель; к тому же урон ему успели нанести стервятники и шакалы. Несмотря на то, что тело было обезображено, мы признали в нем молодого, смелого солдата — его любили товарищи, но он исчез из лагеря два дня назад. Он неразумно вышел за линию боевого охранения и попал в руки к гверильяс.

Мои люди не могли уйти, не предав тело земле. Лопат у нас не было, поэтому, примкнув штыки, мы выкопали могилу и, как смогли, похоронили его. Один из закадычных друзей погибшего срезал ветку с ближайшего лаврового куста и украсил могилу; вся церемония прошла в глубоком молчании, потому что все знали, что мы находимся в опасной местности, и понимали — достаточно одного выстрела или возгласа, чтобы погубить нас».