году он сыграл у нас пару второстепенных ролей, к тому же, помимо всякой другой работы, занимается нашими костюмами, нашим реквизитом и придает этому большое значение.

– Благородный! – повторил я за ней не без некоторой ревности, сам же подумал, что Коллинз и в самом деле обаятельный мужчина, и почему бы девушке, любой девушке, в него не влюбиться? В процессе нашего разговора выяснилось также, что ее дружба с Уэббом продолжается уже больше года. Впрочем, у меня не было никаких доказательств, что Уэбб для нее нечто большее, чем хороший, верный друг.

И вот как-то воскресным вечером, на вечеринке в квартире Коллинза, я познакомился с его женой и с несколькими талантливыми начинающими актерами. Гости громко, задиристо спорили, делились идеями и планами, наперебой цитировали известных людей, читали стихи, аплодировали, распевали песни. Девушки и юноши обменивались загадочными взглядами, смысл которых оставался мне непонятен.

Как же все они молоды и красивы! Забыт Нью-Йорк, забыты Аглая и Элизабет, все, с кем я еще совсем недавно был близок. Мне стало казаться, что здесь, в Чикаго, я пробуду еще очень долго, останусь навсегда. Причина номер один: Сидония. Причина номер два: юная цветущая блондинка, жена молодого издателя, которая сумела заставить меня забыть даже Сидонию – пусть всего на один вечер. Я заметил любопытство (а возможно, даже упрек) в глазах Сидонии, за нами наблюдавшей. И еще я заметил, что она с Коллинзом говорит вполголоса, как-то вкрадчиво и многозначительно.

Цветущую блондинку я подверг форменному допросу. Между ними только сейчас установилась такая близкая эмоциональная связь или же эта связь была и раньше?

– Вы что, не знаете, – сказала в ответ цветущая блондинка, – у них роман уже без малого год. Сельма (жена Коллинза) собирается даже из-за Сидонии с ним развестись.

Черт возьми! Проклятье! Я-то себе вообразил, что Сидония невинная овечка, боялся ей лишнее слово сказать: не дай бог, потревожу ее молодость, невинность. И на тебе: оказывается, она принадлежит другому, – кто бы мог подумать! Надо же быть таким романтическим ослом! Ну да бог с ней! На ней свет клином не сошелся! В Нью-Йорке меня ждут другие, ничуть не хуже. К тому же здесь у меня работа. Соберу материл – получится интересно. Пора бы угомониться. В конце концов, я ведь писатель и писателем останусь, ну а женщины – дело наживное!

И все же по дороге домой в отцовском автомобиле, присланном за ней и за ее друзьями, жившими в том же районе, мне было как-то не по себе. И когда последний ее знакомый вышел из машины и мы остались одни, она спросила:

– Не заедете ненадолго ко мне? Еще ведь не поздно.

– Боюсь, что нет. Дела, знаете ли. Не высадите меня на ближайшей остановке трамвая?

– Что ж, дело ваше, – с некоторым вызовом, даже с обидой отозвалась она. И, взяв в руку трубку, обратилась к водителю: – Уиллс, будьте добры, притормозите на остановке «Тридцать первая улица».

После чего надолго замолчала. А я всю оставшуюся дорогу мучился; какие только мысли – негодующие, печальные, жалостливые – не толпились у меня в голове.

Когда же до остановки «31-я улица» оставалось всего пару кварталов, до меня донеслись слова:

– Объясните, в чем дело? – Говорилось это с чувством, в голосе звучали трогательные, ласковые, скорбные нотки, и я почувствовал, что она внезапно и совершенно неожиданно ко мне расположилась. – Ах, что случилось? Почему вы ко мне так переменились? Вы за что-то на меня сердитесь?

– Я? Сержусь? За что мне на вас сердиться? Какое право я имею сердиться?

– Но вы ведь и в самом деле переменились: вы были совсем не таким, когда мы выходили из гостей.

– Вы находите?

Она отвернулась, и я видел, что в ней происходит какая-то нешуточная борьба. Значит, я ей все-таки небезразличен. Странно слышать от нее такие признания!

– Как бы то ни было, через пару дней я уезжаю из Чикаго. Должен вернуться в Нью-Йорк, у меня там полно дел.

Я ревновал, и тем не менее решил, если удастся, покончить со всей этой историей.

И тут она вдруг горько разрыдалась. Как же я был тронут этим бурным проявлением чувств, тоски, какого-то мучительного желания. Оно-то и тронуло меня больше всего. Что же она за существо такое? Она что же, влюблена в двух мужчин одновременно и собирается нас обоих водить за нос? Каково! Ничего страшного, уеду, и все кончится. И тут, продолжая рыдать, она, словно через силу, добавила:

– Что ж я такого сделала? А я-то думала, мы будем друзьями, близкими друзьями. – И она громко всхлипнула.

Наступит ли день, когда мужчина будет безразличен к женским слезам? Я – нет. Ее горькие, безутешные слезы вызвали у меня бурю эмоций, самых путаных, противоречивых мыслей, меня до глубины души проняла ее искренность, ее идущее от самого сердца девичье простодушие. В то же время меня мучила одна мысль: нет, вовсе она не невинна, как я думал, на самом деле это хитрая, коварная обманщица, себе на уме. Но отчего я так злюсь – ведь я не ждал от нее никаких милостей, не рассчитывал на них? Не оттого ли, что надеялся завоевать ее сердце?

Подобные мысли меня преследовали, не давали покоя, но ведь все решилось само собой. Она принадлежала Коллинзу, а может, и не ему одному. Вот и пусть ему принадлежит.

И тем не менее ее поэтическое, физическое обаяние, которое с самого начала так меня заинтриговало, никуда не делось. Даже сейчас достаточно было одного взгляда в свете уличного фонаря на ее лицо, на руки, которыми она закрывала глаза, на короткие черные спутанные волосы, падавшие на глаза, на шляпку на коленях.

– Скажите, что между вами и Уэббом Коллинзом? – прервал молчание я. – Насколько я помню, вы сказали, что он ваш друг, не более того, что вы испытываете к нему исключительно дружеские чувства.

– Так и есть! Так и есть! – Эти слова она произнесла без малейших колебаний, не задумавшись ни на мгновение. – Именно так, как я и сказала. Он мне нравится, и только.

– Сидония! Как вы можете говорить такое! После всего того, что я слышал сегодня вечером, чему я был свидетелем. Вы хотите сказать…

– Да, он мне нравится, и даже очень. И всегда будет нравиться. Но я его не люблю.

– И вы с ним не близки?

– Этого я не говорила. – И эту фразу она произнесла совершенно спокойно, как если бы обвинение в близости не имело никакого значения.

Забавно, что эта ситуация – если