Мисочку дала и горсть риса узнице приносили раз в три дня и давали с таким видом, будто она объедает весь приют. Вода стояла всегда, но ее редко меняли, потому Сона постоянно рисковала заболеть. А еще девушку тревожило, что она стремительно теряет силы.

Ее показывали вновь прибывшим вдовам как пример существа, осквернившего и оскверняющего все на свете, чья карма тяжела, как набитый камнями мешок.

Сона старалась не обращать внимания на эти посещения. Она молчала с истинно брахманской отрешенностью, хотя при этом в ее голове кипели мысли. Сбежать она не могла. Передать послание – тоже. Да и кому? Надежда на то, что Арун догадается, где она очутилась, была довольно призрачна. Да и жив ли он?

Сона запрещала себе думать о том, что, возможно, ее муж мертв. Вместо этого она вспоминала, как растворялись сомнения, исчезали угрызения совести, уходила боль, уступая место волнующему ощущению новой жизни, как возрождались ее душа и тело, как любовь казалась рекой, затопившей все на свете. Если люди стремятся друг к другу так, как она и ее супруг, они обязательно будут вместе. Арун велел ей верить, и она верила, он убеждал ее ждать, и она ждала.

Аруна схватили еще на подходе к городу. Напрасно он пытался уговорить англичан отпустить его, объясняя, что он не лазутчик и не принимал участия в восстании. Единственное, чего он добился, так это того, что его доставили на суд в Военную комиссию, члены которой отнюдь не были склонны к милосердию. По большей части задержанных приговаривали к смертной казни.

На одной из площадей Варанаси была сооружена виселица, где ежедневно вздергивали с десяток индийцев. Некоторые английские офицеры любили сидеть здесь и, покуривая сигары, наблюдать за предсмертными судорогами жертв, которые в шутку называли «брахманским танцем».

Светило яркое солнце, над плоскими каменными плитами дрожал горячий воздух. Аруна снова вели на казнь, только на сей раз он не испытывал никакой надежды на освобождение. Можно единожды избежать смерти, но дважды это возможно только тогда, когда ты отмечен божественной печатью.

– Только бы все побыстрее закончилось, – пробормотал идущий рядом с ним изможденный мужчина лет сорока.

– Я не хочу умирать! – ответил Арун. – Я ничего не сделал!

– Если феринги приговорили тебя к казни, то так тому и быть. Теперь они вершат наши судьбы, – уныло произнес мужчина.

Их подтолкнули к эшафоту, и Арун почувствовал, что ноги не слушаются его. Ганг, дробивший свои волны о каменные ступени гхатов, переливался серебристой рябью. В вышине слышался радостный щебет птиц. Знойный ветер гнал по небу белые пушистые облака. Кругом все останется прежним, тогда как ему придется умереть!

Аруну приказали встать на какой-то чурбак и набросили на шею петлю. Юноша переживал острейшие мгновения своего существования, понимая, что он в последний раз видит этот мир. Он не знал, вспоминать ли прожитое, думать ли о Соне или о том, кем он станет в следующем воплощении, если такое вообще случится.

Виселица высилась над ним, как рука судьбы. Тело соседа дрогнуло и закачалось в воздухе; по нему пробежали страшные судороги. Натянутая веревка стонала под его тяжестью, но ветер раскачивал повешенного с такой легкостью, словно в нем не было никакого веса.

Стоявший справа мужчина тоже лишился опоры. Через несколько мгновений должна была наступить очередь Аруна. Когда к нему подошел солдат, чтобы выбить из-под его ног чурбак, юноша не выдержал и зажмурился. Однако англичанин вдруг обрезал веревку и велел Аруну спуститься на землю.

Не понимая, что происходит, юноша сполз с эшафота. Он не слышал, что ему говорят: вроде бы это были знакомые слова, но их смысл не доходил до сознания. Его голова отяжелела, тело ослабло, свет в глазах померк, и Арун рухнул на каменные плиты.

Он очнулся в странно знакомой обстановке – шелковые обои, резные, с бронзовыми ручками двери, богато вытканный ковер, – но не сразу сообразил, где находится. Умиротворенно тикали часы, а ткань, на которой покоилось его измученное тело, была очень приятной на ощупь. Внезапно лепной потолок, на который он смотрел, заслонила чья-то тень, и в следующий миг он узнал лицо склонившейся над ним женщины.

– О нет! – пробормотал Арун и вновь смежил веки, словно пытаясь отгородиться от действительности.

– Первый раз я спасла тебя от нищеты, а теперь – от смерти, – послышался скрипучий голос Флоры Клайв. – Я случайно проезжала через площадь и остановилась посмотреть на казнь. Честно говоря, я узнала тебя только благодаря твоим прекрасным глазам, глазам Кришны! Ты сильно изменился, и ты ужасно грязен. До чего ты дошел! Выглядишь и пахнешь, как последний неприкасаемый! Я не хочу, чтобы ты пачкал мои диваны, потому изволь вымыться и привести себя в порядок.

Она говорила презрительно и брезгливо, без тени сочувствия, и он сразу понял, что ему не стоит ждать пощады.

Сделав над собой усилие, Арун сел. Голова кружилась. Только сейчас он вспомнил, что много дней толком не ел, не пил и не спал.

Арун потащился в помещение, где обычно мылись слуги. Юношу сопровождали два дюжих безмолвных охранника, незнакомых ему. В этом не было особой нужды, поскольку у него не осталось никаких сил, чтобы сопротивляться или бежать, но они не отставали ни на шаг.

Когда Арун вошел в комнату, на столе стояли блюда с карри из баранины, овощами, заправленными дахи, сабджи[69], лепешками и сладостями.

– Ешь, – сказала Флора, – не то снова упадешь в обморок. А потом мы поговорим.

Молодой человек глубоко вздохнул, не сводя с нее глаз. От Флоры можно ожидать чего угодно! Эта женщина была подобна змее: ни за что не угадаешь, когда и в какое место ужалит.

– Лучше сейчас.

– Что ж, – протянула она, – ты вернулся, а все потому, что никому не уйти от кармы!

– Если такова моя карма, то я избавлюсь от нее любым способом.

– К сожалению, у тебя мало возможностей. В данном случае твою карму определяю я.

– Вы не богиня.

– Тот, кто имеет деньги, давно уже выше богов, и не только в этой стране. Я все равно бы тебя нашла. Твоим избавлением могла бы стать только смерть, однако я опередила даже ее.

Флора говорила спокойно, но ее ноздри раздувались, а в сузившихся глазах появился стальной блеск.

Арун молча потянулся к еде. Зачерпнул одно кушанье лепешкой, отправил в рот и тут же схватил другое.

– Где твои манеры? – усмехнулась Флора.

– Я очень голоден.

– Меня ты тоже заставил голодать! В определенном смысле. Так с кем ты сбежал? С хиджрами?

– С женщиной.

Флора откинулась на спинку дивана, изо всех сил пытаясь скрыть раздражение, отчаяние и ревность.