В толпе встречавших выделялась громоздкая фигура американского майора Люсьена Конейна по прозвищу Черный Луиджи, Лу-Лу или Трехпалый Лу. Уроженец Парижа, он вырос в Америке и в 1939 г. вернулся на родину, чтобы воевать с фашистами во французской армии. После ее капитуляции Лу поступил на службу в американское Управление стратегических служб и выполнял задания в Европе и на юге Китая. Теперь же, как сотруднику американской Военной миссии во главе с полковником Эдвардом Лансдейлом, ему было поручено заняться созданием подпольных диверсионно-разведывательных групп для работы на территории Северного Вьетнама. Конейн был карикатурой на сотрудника секретной службы — любитель крепко выпить, не сдержанный на язык, с бандитскими замашками и вспыльчивым нравом: рассказывали, что однажды он разрядил всю обойму своего кольта.45 калибра в заглохший автомобильный двигатель. Глядя на колонну марширующих бодой, Лу вдруг вскинул в воздух кулак и крикнул по-вьетнамски «Да здравствует Хо Ши Мин!», чем вызвал одобрительные возгласы стоявших вокруг коммунистов[123]. Они так и не поняли, что он попросту над ними насмехался, что будет продолжать делать на протяжении еще многих лет.

Когда французы покинули Индокитай, Норман Льюис попытался осмыслить происходящее: «Стоило ли это того — краткий насильственный брак с Западом, завершившийся столь беспощадным разрывом? Существовала ли в конечном итоге некая непостижимая для нас историческая необходимость, могущая оправдать все это кровопролитие, годы порабощения, презрения, унижения? Что выиграют в долгосрочной перспективе свободные народы Индокитая, стоящие сегодня на пороге возрождения, от принудительного разрыва со старым устоявшимся образом жизни, на смену которому отныне придет материалистическая философия и все затмевающий идеал повышения уровня жизни?»[124]

Пожилой крестьянин из деревни, расположенной на шоссе № 1, сказал: «Самым счастливым в моей жизни был тот день, кода я увидел два грузовика с французскими солдатами, навсегда покидавшими Хюэ. Когда они проезжали мимо моего дома, я хорошо разглядел, какие грустные у них были лица»[125]. Во вьетнамской земле осталось лежать 93 000 французских солдат, которые погибли здесь за последние десять лет в тщетной попытке их страны удержаться за колониальное прошлое. У этих солдат не было своего Редьярда Киплинга, чтобы окутать их саваном романтики. Тем не менее 10 лет спустя в Сайгоне появилась легенда, что сотни солдат Мобильной группировки 10 были похоронены на месте своей гибели у шоссе № 19 на Центральном нагорье в вертикальных могилах — где они стояли, несгибаемые в своем смертном окоченении, повернувшись лицом к Франции.

Северный и Южный Вьетнам всегда отличались друг от друга так же сильно, как север и юг Великобритании, США, Италии и многих других стран, вплоть до различий в нецензурной брани. В годы после Женевской конференции обе новые страны оказались под властью репрессивных авторитарных режимов. Но, в отличие от южного соседа, режим Хо Ши Мина пользовался рядом весомых политических преимуществ. Несмотря на то что Север был опустошен войной и страдал от ужасающей нищеты, усугубляемой коммунистической экономической политикой, он отличался гораздо большей дисциплиной и сплоченностью. Хо Ши Мин, хотя и прожил во Вьетнаме намного меньше Нго Динь Зьема, был победителем в борьбе за независимость и обладал колоссальным авторитетом внутри страны. Легендарную харизму и обаяние он грамотно использовал для достижения своих целей на международной арене. Кроме того, осуществляя жесткий контроль над информацией, северовьетнамский режим надежно скрывал от посторонних глаз свои неприглядные стороны, включая подавление бунтов, политические чистки и массовые убийства. На Юге безумства и жестокости режима Зьема происходили у всех на виду: для многих крестьян вьетнамские землевладельцы были ничуть не лучше французских, и немало из них завидовали «лучшей доле» своих северных братьев. Лишь намного позже южане будут вспоминать этот шестилетний период с 1954 по 1960 г. как утерянный рай, когда их соотечественники по крайней мере не убивали друг друга.

Как только 25 июля 1954 г. было объявлено прекращение огня, с Севера начался массовый исход: в страхе перед новым режимом около 1 млн вьетнамцев — торговцев, землевладельцев, антикоммунистов, католиков и всех, кто находился на службе у французов, — бежали из страны по суше, морю и воздуху. Это было время смятения и паники, разлук и прощаний. Вьетминевцы останавливали автобусы, направлявшиеся по дороге № 1 в порт Хайфона, и агитировали, а иногда и заставляли беглецов остаться. С семьей Нгуен Зыонг, скромными торговцами, случилось несчастье: в толпе на аэродроме в предместьях Ханоя мать на мгновение поставила на землю сумку со всем их богатством — драгоценностями и золотыми монетами[126]. Не успели они оглянуться, как сумка исчезла: новую жизнь в Сайгоне им пришлось начинать почти без гроша.

В то самое время, когда временное правительство Северного Вьетнама выпустило памятную кружку в честь победы в Дьенбьенфу, в Ханое разыгрывались человеческие трагедии. Более или менее зажиточные семьи выставляли на улицах перед домами свое имущество, распродавая его по бросовым ценам. В некоторых семьях происходил раскол. Отец Нгуен Тхи Чинь, глава некогда богатой землевладельческой семьи, предупредил свою 16-летнюю дочь и 19-летнего сына Лана, что он принял решение перебраться на юг, — одна из его дочерей состояла в браке с французским доктором и уже покинула Север. Вечером накануне отъезда он выдал сыну и дочери по поясу, в каждом из которых было зашито немного денег, и приготовил сумки с едой и предметами первой необходимости. Но на рассвете Чинь была разбужена братом. «Пойдем со мной», — прошептал он. На улице она увидела его друга с двумя велосипедами. «Мы хотим присоединиться к революции, — сказал Лан. — Отец не разрешил бы мне это сделать, но потом он поймет»[127]. Чинь была потрясена. Она умоляла его остаться, плакала, цеплялась за руль велосипеда, но все было напрасно. Лан и его друг укатили прочь.

В слезах она разбудила отца. Он решил, что она должна уехать, как было запланировано, а он останется и попытается найти Лана. Через несколько часов она вместе с толпой толкающихся, плачущих, отчаявшихся людей погрузилась в транспортный самолет. На прощание отец подарил ей золотой браслет. По прибытии в Сайгон всех их отправили в лагерь для беженцев, где она плакала в течение нескольких недель. В конце концов она встретила старого друга их семьи, который сказал ей: «Смирись с этим и продолжай жить». Через два года она вышла замуж за его сына. Чинь ничего не знала о своем брате больше 40 лет.

Чан Хой, служивший стажером во французских ВВС, должен был отправиться в Сайгон вместе со своей эскадрильей. Но его мать решила остаться, чтобы продать дом и имущество их семейной автобусной компании. Хой полетел на борту самолета C-47: «Я проплакал всю дорогу — вьетнамцы очень привязаны к своим родным». Он рыдал бы еще сильнее, если бы знал, что не увидится со своей семьей до 1998 г. Он обосновался на Юге, но всю свою жизнь тосковал из-за того, что не может провести выходные дни и праздники в родном доме, в окружении большой семьи.