Он повернулся к Питеру, которого, в конце концов, знал еще с его детских лет, когда тот набивал себе рот вишнями.

— Что вы обо всем этом думаете, Питер? — спросил он.

— О чем именно?

— Обо всем этом. — Левин махнул рукой в сторону пейзажа за окном. — Обо всем.

— Вы встречали мою мать в Нью-Йорке?

— Вашу мать? Нет, мы познакомились здесь. Почему вы спрашиваете?

Питер пожал плечами, но все же решил объяснить:

— Они все полагали, что именно здесь могут найти ответы на все свои вопросы. Политические ответы. Вы тоже таких взглядов придерживались?

— Я? Вы имеете в виду нечто вроде социализма? — Да.

— Придерживался. Некоторое время.

— И что с ними произошло потом?

— Ну, прежде всего на них повлияли русские. Их концлагеря, общая отсталость и все прочее здорово разочаровали людей на этот счет. Плюс процветание Америки.

— Значит, все это ушло?

— Наверное, да.

Некоторое время они ехали в молчании. То и дело им попадались одинокие путники с запыленными лицами — они останавливались на открытых местах, в изумлении глядя на проезжающую машину.

— Тут всему скоро придет конец, знаете ли, — сказал Питер.

Он произнес это сухо, почти без эмоций, но Левин почувствовал всю глубину его отчаяния.

— Вы сами-то что намерены делать? Оставаться здесь до бесконечности или все же… — Он замолчал, вдруг осознав, что Питер, должно быть, любит свою страну, и вряд ли стоит бередить его раны, напоминая о возможности уехать отсюда.

— Да, я мог бы уехать в Штаты, но пока не знаю, решусь ли. Моя подружка хочет, чтобы мы поженились, а я даже не знаю…

— Мне просто любопытно, Питер… что вы думаете по поводу Дагласа?

— Не знаю. Надо думать, он был круглый болван.

— Почему?

— Ну, он мог бы сперва навести справки об этих соснах, что растут здесь, прежде чем увяз в этом своем предприятии по самые уши. Господи помилуй, да он даже техническую информацию заранее не раздобыл! Это уж совсем глупо. — Он с минуту раздумывал. — К тому же работать с местными — задача нелегкая, чем бы вы ни занимались.

— Почему? Чем они плохи?

— У них мозги набекрень. Они видят то, чего мы не видим, слышат то, что нам недоступно.

— У вас есть друзья среди гаитян?

— Ну конечно, я же вырос здесь. Но большинство из них рано или поздно просто свихиваются.

— Но они, кажется, добрые, хорошие люди. — Левин подумал об Октавусе.

— О да. Некоторые, да. — И через минуту добавил: — Тут теперь появилось много негодяев, и они вооружены. С помощью ЦРУ, как все говорят. Все время сплошные убийства.

— И что вы собираетесь предпринять?

— Сомневаюсь, что они полезут ко мне. Если бы такое случилось, то, по-видимому, они нацелились бы на долю в моем бизнесе. Мне пришлось бы закрыть дело и убираться отсюда, если бы они меня окончательно достали.

Они снова ехали мимо маленьких полуразвалившихся хижин и микроскопических огородов. Левин некоторое время пытался сформулировать в уме новый вопрос и наконец заявил:

— Как вы здорово починили это такси, Питер. Это было просто здорово!

— Да я просто подвязал торчавший лист обратно к рессоре, вот и все.

— Должен признаться, меня очень удивило, что вы остановились и стали им помогать.

Питеру, кажется, совсем не нравилось то, куда клонился этот разговор. Он нахмурился.

— Я знаю этого парня.

— Водителя?

— Ага.

— По тому, как вы с ним разговаривали, этого не скажешь.

— Он глупый. Ему вообще не следует садиться за руль. Он с этой машиной вообще не умеет управляться, даже как правильно установить домкрат, и то не знает. Он пытался поднять машину, вместо того чтобы поднять торчавший наружу лист рессоры, он все делал наоборот, не то, что должен был делать. Идиот! Работал у меня некоторое время, пока я его не выпер.

— Понятно, — сказал Левин. Значит, Питером двигало вовсе не сочувствие ни в чем не заинтересованного постороннего человека и даже не нечто вроде рыцарского благородства, а что-то типа нетерпимости к таким вот идиотам-водителям, да еще гордость от собственного умения чинить машины? Стало быть, оказанная на дороге помощь была вовсе не актом благородства, как он это представлял себе раньше? Если, конечно, не думать, что у рыцарей тоже имеется собственное эго, которое нужно лелеять и ублажать. Что Левин знал совершенно точно, так это то, что сам он ни за что не остановился бы, даже если бы знал, как починить рессору. Возможно, оттого, что он в отличие от Питера не испытывал к этим людям никакой любви? Или у него просто отсутствовало какое-либо желание стать чьим-то сюзереном?

Он улыбнулся своим мыслям и подумал: «А вот если бы там оказалось пианино, на этом пустыре, наверное, я бы с удовольствием сел к нему и поиграл бы для них, пока этот водитель возится с машиной, а люди помирают от голода и жажды в ожидании, когда кто-то придет и спасет их. Chacun a son ego»[29].

Потом он опять вспомнил о перегонном кубе, о гигантских размерах большого бака, о трудовых затратах, что понадобились, чтобы притащить его туда от самого порта, через густой лес, а вместе с ним еще и сварочный генератор и самого сварщика; подумал об отчаянном призыве Дагласа к Винсенту, вспомнил его грязную одежду и треснувшие очки, криво сидящие у него на носу, и его выкрик: «Страна-то ведь вымирает, Винсент!»

Питер высадил его возле отеля, сказав, что вечером заедет и заберет его к себе на ужин; он явно был рад заиметь нового сотрапезника. Левин помахал ему на прощание и поднялся в номер. Приняв душ, он голым улегся на кровать, вероятно, туже самую, которую делил с Аделью. Сквозь ставни донесся сигнал клаксона, такой, какой, насколько он помнил, очень нравился Адели, а потом чей-то голос что-то зачирикал по-детски, за ним проревел мотоцикл. Он снова подумал о перегонном кубе и баке, о том, что он по-прежнему выглядит целым и невредимым, в хорошем состоянии, лишь немного ржавчины появилось на его сварных швах. Он тут, наверное, и тысячу лет простоит. В каком-то смысле он стал своего рода произведением искусства, которое превзошло мелочность и ничтожность его создателя, даже его эгоизм и глупость. Левин был рад, что снова сюда приехал. Не то чтобы это что-то для него значило, но этим он невольно принес дань уважения устремлениям и надеждам Дагласа, его идее, которая, как он сейчас чувствовал, теперь покинула сей мир, по крайней мере тот мир, который он знает. Ему нравился Даглас, он даже хотел бы быть столь же беспечным по отношению к самому себе. Ему очень хотелось сейчас поиграть Шуберта в четыре руки с Аделью. В отеле, должно быть, есть рояль, и он вполне мог бы представить, что сидит за ним рядом с нею. Надо будет спросить у управляющего. Он уже ощущал ее запах. Жаль только, что она так никогда и не увидит этот бак.