прикрыли Гримера простыней, чтобы, когда он придет в себя, не испугался и не принял ложе стола за дно аквариума.

И через каких-то четыре часа, как раз ко времени, когда Муза пошла на работу, Гример начал приходить в себя.

«Жабры болят», — пожаловался Гример для начала.

А затем еще менее понятно: когда над ним наклонились знакомые глаза Таможенника, он шевельнул плавниками и хотел встать. Но ему не дали. Нет здесь Таможенника. Это была женщина, которой он ни разу не встречал.

— Я ваш врач, — сказала она. — А вообще я Сопредседатель Комиссии.

«Сопредседатель, — неожиданно осмысленно понял Гример. — Значит, меня ведут свои. Значит, пока ничего не изменилось».

И опять пожаловался на жабры, потребовал переставить в его кабинете шкаф с инструментами справа налево. Потому что огонь должен быть справа. А шкаф, хотя он и прозрачный, мешает огню как следует поджаривать лицо пациента. А этот пациент (операция в разгаре) не кто-нибудь, а Таможенник.

Попросил пить. Сделал глоток, тут же вырвало. Организм не принимал воду. Нельзя собаке дважды давать кусок отравленного мяса.

Гример не помнил, что с ним случилось сегодня ночью. Последнее в памяти то, как выходил он из своего прежнего кабинета. Тогда почему же Таможенник?

И память начала возвращаться к явной нелепице — сопоставлению должности Гримера и операции Таможенника. Веселое лицо Таможенника выплыло из тумана.

— Ты женщина, — сказал Гример Сопредседателю, — я тебя уже знаю.

— Конечно, — сказал Таможенник, — непременно женщина, непременно. Отличная мысль, — сказал Таможенник, — женщина. Баба, попросту говоря. — И Таможенник подмигнул ему, испуганно оглянулся. — И каждая баба, — было ясно, что Таможенник сообщает Гримеру страшную тайну, — и есть Таможенник.

И тут Гример понял окончательно, что перед ним действительно Таможенник, и с этой минуты память встала на место, как становится на место вывихнутая коленка в умелых руках врача.

— Я готов, — тут же сказал Гример и попытался встать. Он потянул, чтобы помочь себе, за край накрывавшей его простыни, простыня подалась, а Гример остался лежать. Нижний край покрывала остановился как раз на коленях.

— Конечно, готов. — Таможенник-баба ни на минуту не сомневалась в его необыкновенных способностях. Она подняла сама Гримера, поставила его на пол. И сказала: — Иди!

Гример начал падать. И вдруг телом вспомнилось ощущение, когда Гример стоял перед своим столом после Комиссии, и вдруг колени подломились, и тогда Гример засмеялся и сказал самому себе: «Не валяй дурака, ты же здоров!» Он повторил эту фразу — как и тогда, она помогла. Потому что Гример сделал шаг, придерживая покрывало, и направился к креслу. Чтобы каждый понял: он просто хочет посидеть. Так бывает в боксе после сильного удара: чтобы противник не понял, что ты не в себе, ты совершаешь с виду вполне грамотные и рассчитанные удары и даже передвигаешься, хотя голова твоя, как ядро, отлетела куда-то и там крутится вместе со всем миром. А потом, так же крутясь, как бильярдный шар, возвращается в лузу, то есть на плечи. И противник удивляется, когда ты лупишь по воздуху там, где его уже нет. И надо сказать, удивление или сочувствие к тебе часто не проходят для него без последствий. Ты уже пришел в себя, голова твоя надежно висит в сетке лузы. И ты…

Сопредседатель гуманна. Таможенник еще больше.

— Ему надо отдохнуть. Ему нужен сон.

Укол. И Гример засыпает прямо в кресле. И совершенно не слышит, как Сопредседатель рассказывает Таможеннику о своей ночи с Мужем и они оба весело ржут, ничуть этим не мешая Гримеру.

XI

А что, скажите, может помешать Гримеру, если несется он, лучшая гончая города, по кругу, длинному кругу — дорогой, лучше которой придумывай не придумаешь, то вверх она, то через канаву; то вниз, то почти как в гонках по вертикали — несясь по отвесной стене, и легок бег, и тело вытягивается, и каждая лапа в воздухе находит опору и, как весла в воде лодке, помогает телу. Один прыжок. Скок. Бег. Прыжок. И неважно, что справа или слева выстрел и чья-то тень повернулась в воздухе. Там, впереди, сбоку, за поворотом — хлопок, визг, короткая схватка, дождь, дождь. А тело пластается по воздуху, кажется, больше себя Гример раза в два, кажется, вот сейчас еще увеличится, и лапы вперед, как выпущенные стрелы, летят, брюхо о воздух трется и нагревается — скорость. Скорость, и в мозгу только скорость, потому что ведомо ему условие — скорость, скорость быстрее себя, с помощью дороги, опередить свои возможности, и — ах, как просквозил воздух, и — ах, как перелетел через канаву и не заметил. Вперед, по кругу, почти все дни завертелись и слились в один прыжок, в один полет, а в голове мысль — еще быстрее, и ты выиграешь гон, еще круг. И только одна мысль — там где-то, вроде и нет ее, вроде и забыл, может появиться (а может и не появиться) препятствие, сразу вот так наотмашь, поперек дороги, и тогда — стоп скорость, тогда встать, как врасти в землю, пока не снимут, ибо… но что это «ибо», что это знание, предосторожность, когда чувствует Гример, как еще усилие — и вот оно! И действительно — еще, еще, еще, рот ощерен, слюни сквозь дождь, цель — поперек, вой! вой! — труби — и уже все, уже больше, быстрее, чем задумал, плавно, еще выше и еще пронзительнее и неотвратимее — к победе! И сквозь что-то белое, легкое, возникшее нежно в лицо разом из-за поворота пролетел так, что и прыжка не почувствовал, ничего: и уж не это ли препятствие? — обрадованно засветилось все внутри, так легко и не ждал, и нет уже ничего вокруг, и все — свет, и все — полет, только свет там, позади, там где-то, а впереди остановилось все; с растопыренными лапами и похожей на треугольник мордой — по винту оскаленной горлом наружу псиной сломанной тело, словно шкура сырая и вывернутая, шлепнулось под дождь на траву… И заскользило по инерции, не останавливаясь.

— Пора, — Таможенник Гримера за плечо трясет.

— Перестань, — Гример в ответ трет лицо руками.

И сразу — вон из памяти сон. Неужели за это время что-то произошло, произошло или нет? Отчего тело разбито? Руки? Пальцы? Легко и привычно подвижны. Значит, все в порядке. Значит, действительно ни одного волоска. Значит, позади уже