— Мы с ребятками играли джаз, — Корсаков первый раз за весь разговор улыбнулся. — И не только. В стиле Джерри Ли Льюиса даже пытались.

— А, знаю, в институте, когда учился, предки из загранки привозили, потом записи сам на Кузнецком покупал.

— И я тоже. А потом долбил себе на рояле. Только на джазе в нашем отечестве далеко не уедешь, Сергей.

— Это точно, — согласился Мещерский. — А сейчас вы…

— Сейчас? Ну, группа-то наша кое-как еще держится на плаву, даже деньжонки иногда заводятся. В Штаты вон ездили они зимой, во Франкфурт на фестиваль, компакт выпустили. А я… Ну, так жизнь моя сложилась, отошел я вроде от всего. Может быть, вернусь потом, а может… В общем, судьба. Вторым Джерри Ли Льюисом мне уже не стать. Вот в чем вся штука.

— А сейчас вы с Мариной Ивановной работаете?

— Нет, — Корсаков покачал головой, — я просто вплотную занимаюсь сейчас Рихардом Штраусом, вернее, трактовкой античных мифов в его творчестве. Хочу написать одну любопытную работку — ну, пока деньжонки еще не все спустил. На себя, так сказать, потрудиться хочу, для души. И возлагал громадные надежды на постановку «Дафны». И вот пожалуйста.

— Не повезло.

— Ну ничего. Будем надеяться, что второй наш проект увенчается большим успехом, — Корсаков, почти не щуря глаз, смотрел на солнце, которое в эту самую минуту скрывалось за легкой, похожей на серую пену, тучкой.

— Тоже опера?

— Почти что. Весьма любопытная, знаете ли, опера.

Поучительная по части превратностей судьбы. «Царь Эдип».

Слыхали?

Мещерский кивнул, хотя, по-честному, прежде он вообще никогда не слыхал ни о каких там операх Рихарда Штрауса. Вальсы, конечно, знал, но ведь их написал совершенно другой Штраус, так что… Но показывать свою неотесанность перед этим вежливым, ленивым и явно очень хорошо образованным сверстником никак не хотелось.

— Мне Тихоновна шепнула, вы ее об Алессандро Морески спрашивали, — Корсаков с усилием поднялся с дивана. — Так я там вам записи кое-какие подобрал: компакты на рояле, в зале лежат. Так что, если, Сережа, хотите…

— Неудобно сейчас. Такой день…

— Почему? Наденьте наушники, и все. И запомните: музыку в этом доме исполняют и слушают, а также обсуждают и критикуют всегда: в горе и в радости.

— Это я заметил.

— Вы очень наблюдательны, наверное.

— Не очень.

— Ну, значит, я ошибся, — Корсаков снова улыбнулся, а глаза остались тревожно-грустными.

— Морески ведь был последний кастрат? — выпалил Мещерский.

— Говорят, что был. Я этими тонкостями мало как-то интересуюсь. Кстати, там же есть записи и Альфреда Деллера. Это нынешняя звезда в Европе.

— Тоже сопрано?

— И недурное, насколько я слышал. Сравните, если пожелаете, очень даже любопытно. У обоих чрезвычайно редкая техника барочного пения. Андрей Деллеру в чем-то подражал. А в чем-то даже превосходил его. Он пел бельканто, и у него был редчайший тембр: критики говорили, ангельский голос. Но это в Италии говорили, а у нас…

— Там есть записи Шипова? — встрепенулся Мещерский.

— Сносные: с концертов в Милане и Венеции. Только наденьте наушники, Сережа. Хорошо?

— Конечно, — Мещерский покраснел. — Спасибо.

— Не за что, — Корсаков собрался было отчаливать. — А вы Егора не видели? Я, собственно, его разыскивал.

— Нет. Правда, собака лаяла. Но где-то далеко, у озера, наверное. И это давно было, еще утром.

— Парень горюет.

— Да.

Они помолчали. А потом Корсаков сказал:

— Странно все-таки, что Андрея убили на какой-то стройке.

— На шоссе.

— Ну да, я и говорю.

— Почему странно?

— Они же собирались на озеро. С Егором-Мотор подвесной проверять на лодке.

— Нам Марина Ивановна сказала, — осторожно заметил Мещерский.

— Они и меня с собой звали.

— А вы?

Корсаков пожал плечами.

— А я отказался. Хотел на машине в город смотаться, крем для бритья купить, еще кой-какие мелочи, а в результате и туда не поехал.

Мещерский подумал: вот удобный случай понастойчивее выяснить, а что делал этот джазмен, крашенный под Джерри Льюиса (ну, конечно, Корсаков напропалую подражал своему кумиру!), с одиннадцати до половины второго, когда, по свидетельству эксперта, Сопрано нашел свою смерть в придорожных кустах. Однако ничего, естественно, настойчиво выпытывать не стал: отчего-то накатила прежняя нерешительность: успеется. А будь Корсаков убийцей, все равно ведь солжет, так зачем стараться, нервы себе портить?

— Шипов тогда, наверное, просто передумал. Может, ветрено оказалось на озере. Он и ушел оттуда. Ему и голос надо было беречь, — предположил он нарочито простодушно.

— Этот парень не любил менять своих планов даже в мелочах. А потом, я отлично помню, как он радовался этому Петькиному подарку. Говорил, что мы лишаем себя колоссального удовольствия, не используя катерок. Этот мотор его прямо покорил.

— Почему? Не могу представить — Шипов и вдруг возится с гайками, болтами, промасленной ветошью. — Мещерский тоже поднялся с дивана, надоело смотреть на собеседника снизу вверх. — А почему его должна была покорить такая обычная вещь, как лодочный мотор?

— Потому что он бесшумный, — усмехнулся Корсаков. — Значит, рыбу не распугал бы.

— Шипов увлекался рыбалкой?

— Он убеждал всех, что увлекается любыми чисто мужскими видами спорта. Когда в Италии учился, рассказывал, что не пропускал ни одного футбольного матча в Милане, на ралли ходил, даже на бокс.

— Он — на бокс? Ну, видимо, я действительно его мало знал, — Мещерский тоже усмехнулся. — Вернее, совсем не знал. Мне так и сказали.

— Кто это вам сказал? — Корсаков вдруг нахмурился.

— Не помню уже, кто-то из ваших.

— Егор спортом серьезно занимается, — Корсаков вернулся к прежней теме разговора. — Так что ничего удивительного: родственные гены. Ну, теперь-то все это уже не важно. Ладно, пойду.

— Спасибо, Дима.

— За что?

— За Морески.

— Не за что, не за что.

Его ленивая скороговорка звучала в ушах Мещерского, когда он поднимался по ступенькам террасы, проходил комнату за комнатой, направляясь в музыкальный зал.

"Вот, предположим, сейчас я беседовал с убийцей, — думал он с каким-то даже смаком. — Здоровый малый этот джазмен, такому прирезать мальчишку ничего не стоило бы. Но какой-то он неживой, словно мешком ударенный.

Точно спит на ходу. И наследство ему тут вроде не светит.