заказ для галантерейщиков», но даже в этой плачевной ситуации остается «гранд-дамой» и «принимает у себя кружок русских подруг, которые, преисполненные достоинства, пьют у нее чай (без сладкого), пока хозяйка продолжает работу. Новые бедняки Парижа, таким образом, отнюдь не сидят без дела»71.

В конце своей серии статей о судьбах русской аристократии в изгнании Фредерик Коллинз признавал, что даже не представлял себе масштабов эмиграции – или «хегиры», как он ее назвал, – и ее последствий:

Представьте, что президент Соединенных Штатов, все губернаторы, большинство врачей и учителей, судей и священников, банкиров и промышленников, торговцы из Канзас-Сити и Чикаго, Сиэтла и Нью-Йорка, из всех прочих американских городов, все крупные личности из маленьких городков – с женами и детьми, старшими и младшими, – были внезапно выдернуты из нашей американской жизни и брошены без предупреждения и без средств на чужие земли, в непривычные условия. Если бы вы и я, и все люди, которых мы знали, были преданы анафеме и изгнаны!

Коллинз не мог не восхититься мужеством и смирением бывших аристократов, с которыми повстречался, ведь те, по крайней мере большинство, продолжали «держать голову высоко и глядеть вперед, изгнанные, но не напуганные!»72. Тем не менее выжить в Париже в начале 1920-х было нелегко, а среди объявлений о найме на работу очень мало встречалось таких, где могли понадобиться навыки, которыми обладали легионы бывших русских военных, умевших разве что водить машину. Ничто не описывает плачевного положения первых русских эмигрантов в Париже лучше, чем ходившая повсюду присказка: «Чтобы прокормиться, мужчины водят такси, а женщины шьют»73.

Глава 7. «Как разоренные русские зарабатывают на жизнь»

В апреле 1922 года турист, прикативший в Париж на забрызганной грязью машине, на которой три дня добирался с Ривьеры, въехал в большой гараж на проспекте Терн. Время перевалило за полночь, и в гараже был только один служащий, «седовласый мужчина с гордой осанкой и патриархальными усами, в комбинезоне и со шлангом в руках». «Машину надо вымыть и вычистить, чтобы была готова к завтрашнему утру», – сказал турист, писатель, печатавшийся в журналах и уже имевший некоторую славу. «Вот». – Он протянул мужчине десятифранковую банкноту.

Старик взял деньги, и тут в голове у американца промелькнуло смутное воспоминание. «Простите, а я не мог видеть вас раньше?» – спросил он. Мужчина улыбнулся: «Могли. Вы были у меня в гостях в Смоленске в 1915 году». Оказалось, что благообразный мойщик машин – бывший дивизионный генерал Краснилов, одержавший крупную победу на Пинских болотах во время наступления России на Галицию в Первой мировой войне – успех, после которого «его обожала вся страна»[29]. Вскоре после этой встречи старому генералу удалось найти работу повыгоднее, где платили на несколько франков больше за неделю – теперь он открывал двери лимузинов, доставлявших богатых американцев «к популярному ювелиру на Рю-де-ля-Пэ» (возможно, к Картье?), – однако это было лучшее, на что он мог рассчитывать в новой стране1.

Другие старые военные устроились в Париже немногим лучше. Фредерик Л. Коллинз нашел адмирала Посохова – «с массивной головой и аристократическими чертами, в духе Микеланджело» – в дешевых меблированных комнатах, расположенных в «вонючем переулке, за длинным переходом, мощеным двориком и тремя темными лестничными пролетами»2. В былые дни адмирал Сергей Посохов был главнокомандующим императорского военно-морского флота на Белом море, в порту Архангельск, а в Петрограде владел четырьмя собственными «Роллс-Ройсами». Теперь ему было семьдесят шесть лет, из-за возраста ему отказали в устройстве шофером, более предпочтительной для него професии, и он отмерял шерстяные материи для мужских пальто и костюмов. Однако у него осталось серебро, отданное на хранение британскому консулу в Архангельске, и «когда я не зарабатываю, то продаю что-нибудь оттуда». Все еще бодрый духом, старый адмирал «описывал картину изгнания глазами русского». Посохов рассказал о старом приятеле, «генерале Вадинове»[30], который обивает стулья в маленькой мастерской близ Лионского вокзала, но, как Посохов заверил Коллинза, они с женой неплохо справляются и уже «позабыли роскошь своего прежнего дома в Севастополе»3.

Великая княгиня Мария Павловна вспоминала целую компанию бывших казаков – около восьмидесяти человек из одного полка, – работавших носильщиками и грузчиками на Восточном вокзале. Офицеры, тоже оказавшиеся среди них, отказывались от предложений лучшей работы, чтобы «не разрывать дружеских уз». Они хранили полковую верность даже в изгнании: жили вместе в деревянных бараках на задворках вокзала, стены которых украсили фотографиями, оружием, мундирами и флагом их подразделения, вывезенным ими из России при эвакуации4. Пожалуй, самым трагическим примером бывшего офицерства, оказавшегося внизу рабочей пирамиды, являлись белогвардейские дворники в Каннах, славившиеся «своим элегантным и подтянутым видом в военной форме». Многие бывшие казаки разводили кур в пригородах этого роскошного курорта5.

К 1926 году в Париже собралось около 35 тысяч русских эмигрантов; к 1930-му их число увеличилось до 43 тысяч – хотя некоторые источники утверждают, что их было не менее 50 тысяч6. Из них лишь немногим врачам, дантистам, адвокатам, университетским профессорам удалось найти работу по профессии в Париже из-за особенностей французского законодательства и требований к национальной принадлежности. Некоторые обходили правила, работая внутри русской эмигрантской колонии – как, например, бывший посол России в Париже Василий Маклаков, глава Русского эмигрантского комитета, оказывавшего эмигрантам юридические услуги. Часть русских сумела сдать соответствующие французские экзамены и даже претендовать на французское гражданство, чтобы работать по профессии. Однако неизбежно в первые годы эмиграции огромная масса бесценных талантов и способностей русских не находила себе выхода; эмигранты в целом находились «на дне мирового рынка, и без того погруженного в послевоенную экономическую депрессию». В северо-восточной части Франции их охотно принимали и привлекали к восстановлению регионов, пострадавших в результате Первой мировой войны, но в Париже в них зачастую видели нежеланных соперников, конкурентов на рынке труда7. Чтобы не провоцировать недовольства, эмигрантам советовали не высовываться и держаться своих. Хотя несколько популярных французских журналистов – Жан Деляж, Шарль Ледре и Андре Боклер – поддерживали эмигрантов в борьбе за выживание и в поисках работы, публикуя о них сочувственные статьи во французской прессе, британские и американские газеты больше интересовались историями об опустившейся и обедневшей аристократии.

В первую очередь те русские, у которых не имелось в городе друзей или связей, которые не говорили по-французски и искали работу либо возможность переучиться на какую-нибудь полезную профессию, обращались в благотворительный комитет, известный как Земгор, расположенный на Рю-дю-Дом. Земгор – сокращение от комитета всероссийских Земского и Городского союзов – был