Романовна сдернула с Ленки простыню. Ленка вскочила и, плача, закрылась халатом.

— Ну-ко, вставай, вставай, девонька, — заговорила Романовна. — Ишь, чего выдумала! Вставай, да пойдем отсюда. А ты, милая, обери свои струменты! — обернулась она к врачихе.

Анна Григорьевна не успела слова сказать, как Ленка при помощи Романовны уже оделась.

— Вы что, мать ее, что ли?

— Мать, милая, мать! Ишь, что выдумали!.. Вставай, Еленка, надевай фуфайку.

Врачиха хмыкнула.

— Что вы мне голову морочите! А ты не плачь, чего разрыдалась? Не надо было раздабриваться перед каждым.

— Это как, милая, перед каждым? — оглянулась Романовна. — Это перед каким перед каждым? Мой Степанко не от худых людей, слава богу! Я век прожила, людей не смешила, и на хозяина люди не пообидятся, спроси кого хошь, на войне сгинул за нас, грешных. Вставай, Еленка, домой пойдем! Перед каждым!.. Ишь, что выдумали!..

Врачиха теперь все поняла и заулыбалась, снимая халат.

Ленка все плакала, а Романовна долго не могла успокоиться от обиды на врачихины слова.

…Когда они шли домой, снова над ними гудели тихие провода, сумерки растекались в лесу и в поле, а по деревням зажигались огоньки в домах.

У крыльца Романовна подала Ленке корзину и ключ от замка.

— Иди, девушка, зажигай лампу да ставь самовар, а я корову проведаю.

Через час они сидели за столом и пили чай. Потом Ленка на углу стола писала письмо под такую диктовку:

— Пропиши ему мое слово, прохвосту, чтобы он, прохвост, домой ехал, а на крестного наплюнь. Ну его к водяному, жмота! Проживем, даст бог здоровья…

Но «прохвост» домой не приехал. И когда уже в сенокос Романовна везла домой Еленку с новорожденной внучкой, у деревни и в поле все так же тонко и таинственно пели на столбах провода.

Романовна дня три беспокоилась и расстраивалась: не знала, какое имя дать внучке. Помогла опять же соседская Алевтина: с ее помощью и назвали девочку Светланой.

ЭХО

Вера приехала домой белой июньской ночью, когда деревня уже притихла и под горкой, в низине, стлался заполненный туман. Девушка поблагодарила шофера, который ехал дальше, в другой колхоз, и оглянулась. В палисадах тихо отцветали черемухи. Было так светло, что за деревней легко углядывалась ромашковая желтизна луга и черемухи, как днем, белели у домов. Их теплый сладковатый запах перемешивался со свежим запахом росы, еле заметные вздохи ночи ласково накатывались из проулка.

Вера прислушалась. Машина, на которой ехала она со станции, добродушно ворчала где-то за речкой. Сонно и редко покрякивал у прогона дергач.

Чувствуя радостные сердечные толчки, девушка подошла к материнскому дому. От посеребренной росою травы босоножки сразу же намокли. Вера поставила чемодан на вымытое сухое крылечко и, как в детстве когда-то, дернула за веревочку щеколды. Дверь не открылась: она была заперта еще на завертышек. Вера улыбнулась, припомнив этот сделанный еще отцом и отшлифованный многими руками завертышек. Она присела на крылечке, сняла босоножки. Ой, как приятно стоять босиком на сухих, выскобленных дресвою желтых половицах! Вера тихонько постучала. Где-то в глубине сеней послышался шорох, скрип половиц, затем и голос матери:

— Кто, крещеный?

Мать шла открывать, не дожидаясь ответа.

— Да кто это об экую пору? — снова проговорила она со стонами и охами.

— Да я это, мамочка. Вера же…

— Милая ты моя, Верушка! — сразу запричитала мать, суетливо открывая дверь. — Да как это ты?..

Мать и дочь обе с радостными слезли прошли в комнату. Александра Михайловяа на ходу обнимала дочку и все суетилась от радости:

— Да как это ты, Верушка!.. А я-то жду жду, уж на поскотине-то дыру проглядела, гляжу с утра до вечера… Хоть бы грамотку какую!.. Ой, да что это я, ведь письмо-то вчерась принесли!..

И Александра Михайловна, охая и прикладывая к глазам передник, начала таскать на стол пироги, творог, молоко.

В комнате, был полусумрак, пахло березовым веником и чисто вымытым полом. Вера с любовью глядела на мать, рассказывала про дорогу, про институт; и ей казалось, что никогда и не было разлуки с домом. Они проговорили до того, когда и так нетемная северная ночь совсем посветлела и за соседним домом послышался стук молотка и отбиваемой косы.

Вера проснулась уже солнечным днем с ощущением чего-то удивительного и хорошего, что случилось только что. Сладко потянулась в постели и вспомнила о том, что она дома в родимой деревне и что это мама, стараясь не разбудить дочку, хлопочет у печки за перегородкой, хлопочет со свежими пирогами.

В распахнутое окошко доносилась из-под карниза веселая возня ласточек. Они свиристели над самым наличником, неутомимые в своем радостном трудолюбии.

Не вставая с кровати, Вера чуть отодвинула движущуюся от слабого ветра марлевую занавесочку и выглянула в палисад. На подоконник упали белые лепестки черемухового цвета. Щурясь от солнышка, она посмотрела на желто-розовое поле, уходящее наклонно к речке, и вся замерла от восторга. Над лугом уже дрожали волнистые круги прозрачного полуденного зноя. Внизу блестела речка, зеленый неподвижный дым прибрежных кустов уходил далеко-далеко, к поскотине. В тихом небе над полем висело большое белое облако, похожее на толстого Деда Мороза. Оно так явственно выделялось на нестерпимой небесной голубизне, так сказочно-рискованно, ни к чему не прикасаясь, застыло в воздухе, что Вера изумленно ойкнула.

Александра Михайловна подошла с тарелкой пирогов к постели.

— Пробудилась, Верушка? А я вот и пирогов тебе напекла. На-ко вот с творогом. Ты, бывало, больно уж любила с творогом-то.

— Ой, мама, у тебя весь нос в муке! — Вера в одной рубашке спрыгнула на пол. Целуя постаревшее лицо матери, она обняла ее, маленькую, пахнущую кухней и чем-то по-родному домашним, забытым.

— Поспала бы еще с дороги, — проговорила Александра Михайловна.

Но Вера уже оделась, а потом босиком с полотенцем и зубным порошком бежала на речку умываться.

Деревня стояла на зеленом бугре, окна домов улыбчиво глядели сверху на речку и поле. Все было зелено, и светло, и тихо, только в траве