— Как же вы пришли? — спрашиваю его с удивлением. Прибытие казака меня тронуло; значит, все же кто-то обо мне думает.

— Да вот, — рассказывает урядник, — проталкивался я через людей и дошел до цепи. Лежат. Хочу дальше, а те говорят: «Нельзя! Никого пропускать не дозволено». Тогда я им: «А что будет, коли я пойду?» Они мне: «Стрелять будем». Говорю им: «Это в меня-то стрелять будете?! В меня?!» Махнул на них рукой и пошел через цепь. Сзади кричат: «Черт!» А я все шел и пришел. Так и не стреляли.

Если можно говорить о непосредственной обороне здания, то таковая была выполнена несколькими десятками человек — членов Воинской секции.

Из толпы вырывались отдельные банды, забирались во дворец или во двор, где старались они захватить автомобили. От времени до времени мы выскакивали из разных дверей, выставляли вон отдельные шайки, отбивали назад машины, ставили при входах караулы для декорации. Особенно лихо расправлялся с этими налетчиками член исполнительного комитета Сомов. Небольшого роста, коренастый, он поспевал всюду, стаскивал вновь устроившихся у руля шоферов и выталкивал их непосредственно в шею.

Настроение наших импровизированных защитников быстро повышалось. Некоторые истерически на меня набрасывались, все спрашивая: «Когда же мы откроем боевые действия?» А я все тщетно требую привести мне хоть одну команду… И наконец, сам едва сдерживаюсь, когда в 1 час дня, к своему негодующему изумлению, увидел Гоца и Анисимова.

— Вы что же до сих пор здесь делаете? Когда еще три часа тому назад взялись ехать за Измайловским полком! Ведь у меня же до сих пор никого нет! — налетаю я на них обоих и выслушиваю очень неуверенные объяснения, что они задержались на интересном заседании Совета, которое продолжается в главном зале.

— Будьте уверены, мы сейчас едем за полком, — говорят мне оба и скрываются.

На этот раз они действительно ушли, и я их в этот день так и не увидел. Встретившись с Гоцем на другой день, я спросил его, чем же кончилась его поездка 4 июля. Он мне долго объяснял, как, с трудом выбравшись из толпы, он и Анисимов ошиблись адресом, попали не в Измайловский полк, а в какой-то другой. А потом, как оказалось, «выйти на улицу уже было невозможно».

Не прошло и часа с их отъезда, как мне сообщают с сияющим видом из службы связи Совета, что их оповестили только что по телефону, как по Невскому прошел целый полк в полном порядке, да еще с музыкой и с развевающимися знаменами. Он направлялся к Таврическому дворцу, и, по мнению членов Воинской секции, это и есть тот Измайловский полк, который идет нас спасать. Мне же кажется совсем иначе: в Измайловском запасном полку знамен нет, а также нет и значков. Действительно, вскоре к полученным по телефону сведениям вносится поправка, что над полком развеваются не знамена, а красные флаги. Так и есть: стройно подходит не союзник, а враг — 1-й запасный полк, приведенный большевиками, и в большом порядке.

Едва пробившись к дверям, три представителя полкового комитета, а с ними и прапорщик Сахаров, являются к нам «для переговоров об очищении помещения», а сами мрачно, исподлобья озираются по сторонам, высматривая, что у нас делается. На вопрос мой: «Зачем явились?» — они ответили: «Революция углубляется». Мы сомкнули ряды и выставили их на крыльцо.

Сведения извне приходят одно другого хуже.

Первые боевые действия открылись еще в 12 часов ночи, в Эртелевом переулке, у типографии «Новое время», куда приехали матросы печатать свои воззвания. Они привезли два пулемета, поставили их по углам переулка и время от времени открывали из них бестолковый огонь, под прикрытием которого товарищи набирали воззвания. Тут были убиты: дворник, две женщины, и ранено несколько запоздалых прохожих.

Уже с утра в самом городе, не говоря о том, что по улицам разъезжали броневые автомобили с пулеметами, из которых стреляли неизвестно в кого и почему, большевики поставили команды с пулеметами на некоторых перекрестках улиц, откуда фланкировали главные артерии.

Такая огневая связь была, например, установлена ими по всей линии — по Литейному, Невскому и Садовой улице. Как видно, эта система перерезала весь Петроград левого берега Невы и отделяла Штаб округа от Таврического дворца.

Площадь вокруг нас набивается битком. Отдельные группы наглеют все больше и больше. Вот одна из них врывается, ищет Переверзева, но, схватив по ошибке министра земледелия Чернова, вытаскивает его наружу, успев при захвате его изрядно помять и разорвать костюм[69]. Чернов уверяет, что он не Переверзев, и начинает объяснять преимущества своей земельной программы, а попутно сообщает, что министры-кадеты уже ушли и правительству не нужны. Из толпы несутся всевозможные крики и упреки, вроде требования сейчас же раздать землю народу. Чернова подхватывают и волокут к автомобилю. Тут появляется Троцкий. Пробившись к Чернову, он обращается к окружающему его сброду, среди которого выделяются кронштадтские матросы, и держит речь со свойственным ему пафосом. Он произносит слова, которые впоследствии так и остались за матросами: «краса и гордость русской революции, неужели у вас поднимется рука на вашего министра?!» Затем, хорошо зная своих сотрудников, Троцкий не ожидает ответа «красы и гордости», быстро хватает Чернова за рукав и спешит увести его во дворец[70].

Связь моя со Штабом поддерживалась весь день по телефону. В кабинете Главнокомандующего стоял аппарат. Мы условились, что со мной будет разговаривать кто-нибудь из трех: Половцов, Балабин или оставшийся за Керенского, товарищ военного министра Якубович. Не проходило и получаса, чтобы кто-нибудь из них мне не позвонил и не спросил: «Что нового?» По их голосам мне каждый раз казалось, что они рады убедиться, что я еще не взорван, но не уверены, не перейду ли я в лучший мир к следующему их телефону.

После инцидента с Черновым залы и передние пришли в волнение, а тут еще к 4 часам дня зарвавшиеся передние ряды продвинулись на крыльцо, стали требовать выдачи другого министра — Церетели, находящегося с нами во дворце. Уже к этому часу отдельные подозрительные фигуры довольно свободно расхаживали по коридорам.

Звоню Главнокомандующему, попадаю на Балабина:

— Теперь требуют выдачи Церетели. Помочь ему ничем не могу, так как у меня никого нет. Не можете ли вы нас поддержать?

Балабин: Но ты же знаешь, что у нас тоже никого нет, кроме четырех сотен казаков.

Я: Да, знаю! И, несмотря на просьбы Чхеидзе, ничего тебе не говорил, когда таскали Чернова; но Церетели мы выдать не можем: он единственный имеет на Совет сдерживающее влияние. Наконец, по обстановке пора и очень важно показать движение. Четырех сотен более чем достаточно. Пошли половину. Только прикажи пустить в ход оружие, но дойти во что бы то ни стало. Поверь, дойдут.