сбились гармошкой, из-под околыша фуражки на затылке курчавились непокорные волосы, спереди и с боков отсвечивала лысина. Вчера он бродил меж окопов, ставил солдат в картинные позы, они замирали с лопатами в руках, а он отбегал, садился на колено, делал снимки. На этот раз фотоаппарата с ним не было, в руках он вертел книжку, глаза его, укрытые за толстыми линзами вогнутых стекол, радостно пожирали обложку.

Какое счастье найти здесь старинного друга. Знакомые с юности Ильф и Петров. Ты, книга, теперь единственный мой, хоть и бумажный, друг. В месте, где априори не может быть друзей. Кто я для них? Абраша, тыловая крыса, жид. Глаза прицельную мушку не видят? Что ж с того, говорят они. В окошко аппарата ты горазд метиться. Они правы. Когда Родина истекает кровью, даже такие, как я, могут принести пользу. Можно примотать ко мне коктейль Молотова, обвязать для надежности гранатами и бросить на дорогу. Фашистский танк не оставит у себя в тылу живого еврея, непременно раздавит и взлетит на воздух. Вот моя миссия. Но я слоняюсь с «лейкой» по позициям. Я вижу презрение в глазах солдат, да и сам себя презираю. Кому нужны мои постановочные кадры? Кого они способны вдохновить на борьбу? Им место в мусорной корзине, а их печатают, подставляют снизу красивые призывы. Самому от себя тошно… Вот если бы судьба послала мне шанс, один-единственный шанс!.. Умри, но сделай самый лучший, самый правдивый кадр войны!.. Запечатли ее уродливый лик, всю подлость и мерзость… Такой кадр… способный остановить все будущие войны. Я, не колеблясь, умру за такой кадр.

Фотограф присел в тени угольного сарайчика. Огляделся, раскрыл книгу, понюхал корешок. Книжный запах ушел, вместо него книга впитала запах жилища, где она обитала до сегодняшнего утра, пока фотограф не подобрал ее в безлюдной коммуналке. Довоенное издательство, на форзаце портреты обоих авторов, Ильф уже с подписью из двух дат.

А ведь на днях Эренбург писал и о Петрове! В суете я начисто забыл об этом. Милый Евгений Петрович. Война уничтожила еще одну светлую голову. Ты ценил юмор в литературе и сам любил выкинуть номер. Однажды попытался пошутить даже над Богом. Не поверил бы в эту историю, если бы сам не видел ту фотографию. Как она попала в нашу редакцию? Кто теперь вспомнит. А рассказал мне о ней Фридлянд. Видимо, и копия фотографии – его рук дело. Эту карточку прислали Петрову из австралийского Сиднея. У Евгения Петровича была страсть к филателии, и он любил отправлять письма на выдуманные им имена и адреса. Они приходили к нему обратно с пометкой «Адресат отсутствует», а Петров становился обладателем очередной почтовой марки и пополнял коллекцию. Но Евгений Петрович не был бы собой, если бы отправлял пустые письма. Он всегда выдумывал незамысловатые истории и персонажей, справлялся об их здоровье, делах, прочих мелочах. И вот однажды ему из Сиднея пришел ответ. Да-да, не его конверт с привычной надписью об отсутствии адресата, а именно ответ. Самого письма я не видел, но те, кто читали его, передавали, что в письме были ответы на все поставленные Петровым вопросы. Что тетя Пэм здорова, и собака ее тоже, и даже любовник тети Пэм желает здравствовать. Что часто вспоминают дни, когда Евгений Петрович гостил у них, как они вместе ездили на рыбалку и весело проводили время.

Все это можно было списать на цепь случайных совпадений, если бы не фото. На нем Евгений Петрович стоял рядом с незнакомцем. Если учесть, что эту «шутку» с Петровым разыграл Бог, то на фото был именно Он. Как выглядел? Ничем не примечательное лицо, буквально настолько, что оно стерлось из памяти. Был бы на моем месте сам Петров, он, как бывший милиционер, составил бы словесный портрет, я же бессилен.

Евгений Петрович смотрел на дату отправления письма и вспоминал, что он делал в это время. Как мог попасть он на фото, где позади него и незнакомца бились о берег волны Тихого океана, виднелось бунгало с крышей из пальмовых листьев? Кто-то из домашних напомнил ошарашенному Петрову, что год назад (а именно тогда было отправлено письмо) он пластом лежал на больничной койке между жизнью и смертью. В конце письма далекий незнакомый австралиец с нетерпением ждал Евгения Петровича в гости. Кажется, теперь он его дождался.

Фотограф с лейтенантскими петлицами открыл страницу и, не глядя в текст, прочитал первую строчку по памяти: «В уездном городе N…»

Роман кромсал кусок свежего дерна. Лопата звякнула об железо. Он разрезал травяной пласт, наружу показался затянутый белыми корешками зажим для пионерского галстука. Роман улыбнулся нежданному привету из детства, стер с зажима землю. На свет проступил горящий костер с тремя языками пламени. Подошел один из новичков, рассмотрел зажим в руках Романа.

– У нас в школе целый скандал из-за этой штуки произошел, – поделился он. – Я как раз в комсомол вступал, меня уже не коснулось.

Новичок аккуратно взял у Романа зажим и, перевернув его вверх ногами, продолжил объяснять:

– Какой-то умник в этом перевернутом виде узрел подпись злодейской оппозиции. Приглядитесь: три языка пламени образуют прописную букву «Т», что значит «троцкистская». Повернем зажим боком, эти же языки пламени оказываются буквой «З» – «зиновьевская». А если смотреть на рисунок прямо, то получится «Ш» – «шайка». Слухи по школе поползли, потом за пределы нашего города вырвались, вместе с детьми уже и взрослые стали всерьез присматриваться.

Со стороны набегали слушатели.

– Это что, – включился в разговор еще один посвященный в тайну, – у нас в школе не такие «костры» видели. Может, помните, раньше спички были, на коробках горящую головешку рисовали. В тот же год, когда про зажимы байка пошла, и на этих коробках Троцкого рассмотрели. Его тоже «вверх ногами» надо было перевернуть, и языки пламени тогда были похожи на острую бородку, нос и завиток волос. Ну вылитый Троцкий в профиль.

– И все в один год, – заметил кто-то из толпы, – этикетку на спичках переделали, зажимы в траву выбросили.

– …и запылали костры инквизиции, – добавил кто-то совсем тихо.

Раздался резкий лямзинский окрик:

– Обе-е-ед! Ватага, становись на обед. Чего встал? Готовь кашеметы, ватага.

Лямзин ходил вдоль очереди к полевому котлу, выдергивал за рукав солдат из старого полкового состава, тихо говорил украдкой, подмаргивал, показывал на угол дома. Роман получил свою порцию на раздаче, зашел за указанный Лямзиным угол. В укромном месте поместилась затянутая диким виноградом беседка, в ней стол, заваленный яствами, Лямзин «подорвал» сегодня богатый подвальчик. Стояла откупоренная склянка