Состав вошел в город и замедлил ход. Уличная дверь в тамбуре была не закрыта на ключ, а проводница еще шла по вагону, осматривая пассажиров и сверяя их действия со сведениями своей кожаной книжечки, в кармашки которой были наторканы железнодорожные билеты. В соответствии с содержимым одного из кармашков пассажирка, едущая на одиннадцатом месте, скорее всего не будет потревожена до самого позднего утра, хотя откуда мне, в общем-то, знать, в ее ли правилах спать допоздна.

Из поезда я вышел, словно из недавно созданного дворца. Не стал дожидаться появления слабо освещенной серой коробки, именуемой зданием вокзала, а спрыгнул на землю около моста, перекинутого над автомобильным шоссе, и сразу оказался в нужном мне районе.

Дедушка живет в частном секторе на улице Путейской. Пробираясь к его дому проулками, осложненными пересечениями канав и поваленных столбов, я с грустью думал, все ли там по-прежнему. Пустые бутылки на крыльце. Намокшие от росы войлочные ботинки у дверей. Заночевавший в повешенном на гвоздь зеленом ведре утренний туман. Как и раньше, я подкрадываюсь к дедушкиному дому одновременно с рассветом. Он сидит на выставленном из дома стуле и курит, глядя, как я подхожу. Ждет, пока я обогну нежилую собачью конуру, бочку с водой и поднимусь на крыльцо до предпоследней ступеньки, чтобы только тогда сдвинуться всем своим сухим телом с привычного места, распрямляясь, отставить руку с мундштуком в сторону, а свободной обхватить меня за шею и плечо, укалывая при объятии жесткой седой щетиной.

— Привет, пацан!

— Здравствуй, я как всегда к тебе без телеграммы.

— Ничего, я знал, что ты вот-вот приедешь. Заходи, не разувайся.

Мой дед — единственный из известных мне живых пророков. О погоде, урожае и моем приезде ему всегда известно заранее. В разговоре он иногда добавляет: «Мне никто не говорил, но я знаю», высказывая мнение, против которого мне, как правило, нечего возразить. Задержавшись у открытой двери в дом, дед смотрит на сизую шапку дыма, повисшую над трубами района, и говорит:

— Никуда не годится, совсем испортили воздух. Ну ничего, скоро какая-нибудь другая планета войдет.

— Куда войдет? — интересуюсь я, следуя за ним в дом.

— В жизнь, — отвечает он, не оборачиваясь.

— А как нам на нее переселяться?

— Нам не надо. Там что-то другое будет жить.

Мы проходим в комнату, где по сравнению с моим прошлым визитом стало еще сумрачнее: тусклая лампочка высвечивает неровности стен, покрытых раз от разу темнеющими обоями, лица людей на фотографиях в коричневых рамках выглядят строже, чем прежде. На столе бедлам, потому что дедушка не признает никаких шкафов для посуды и хранения продуктов и к тому же он опять ремонтирует радиоприемник.

— Что на этот раз?

— Хрипит сильно и антенну заедает.

На облезлой электрической плитке стоит кастрюля с булькающей жидкостью. Дед варит клейстер — у него чешутся ноги, и он натирает их крахмалом. Я плюхаюсь на знакомый до гвоздика в прохудившейся обивке синий диван, и, слушая дедушку, начинаю клониться на бок, и засыпаю.

По пробуждении мы завтракаем. Я нарезаю хлеб, дедушка срывающимися движениями открывает консервную банку с сардинами. Он с утра одет в свои рабочие холщовые штаны с шестью карманами, в первом из которых лежат все курительные принадлежности, во втором складной нож в чехле, в третьем истрепанное письмо от моего отца, где говорится, что у нас все нормально, в четвертом губная гармоника, в пятом таблетки от сердца, содержимое шестого кармана мне неизвестно, потому что дедушка ни разу при мне к нему не обращался.

— Ты, главное, не переживай, — говорит он после того, как я рассказываю, что в институте у меня долги по большинству дисциплин. — Нервы отражаются во всех болезнях! Я вот не переживаю и живу восьмой десяток. Ешь консерву, сил набирайся.

— А ты почему не берешь?

— Я не хочу.

— Почему?

— Мне уже нельзя жирного, я свое жирное съел.

Словно в подтверждение сказанному, он выбирает самый черствый кусок хлеба и, окуная его в несладкий чай, сосредоточенно жует. Наблюдая за ним, я иногда представляю, как дедушка по собственному желанию подвешен в воздухе с закрытым ртом, вне досягаемости от каких-либо предметов. Прошелестев бумагами, он протягивает мне небольшой газетный сверток с вареной картошкой и двумя рыбками.

— Отнеси Воське в конуру.

— Так у тебя там кто-то живет?

— Приблудная шавка с больной ногой. Спит постоянно. Я бы завел лайку, да куда мне с теперешним-то здоровьем.

— Зачем ты такую калеку на цепи держишь? — спрашиваю я, покормив собаку.

— Она иначе сбежит, а привязанная — знает, что у нее есть хозяин.

Дед вытирает платком лицо, обогащенное морщинами, и внимательно смотрит во двор. С улицы доносится слабое грохотание.

— Опять трамвай пустили, — говорит он, по-прежнему сжимая в руке эмалированную кружку, которую он держит не за ручку, а в обхват.

Воська кратко подает голос. Удесятеренным эхом ей вторит соседский волкодав, на котором я в детстве катался верхом. Выйдя на крыльцо, мы совещаемся о предстоящих хозяйственных делах.

— Нужно дрова распилить, а огород я вскопаю сам, — говорит дедушка.

— Такое-то огромное поле?

— Ерунда.

Три часа мы работаем без перерыва, вжикая двуручной пилой и превращая штабель оставшихся от старого забора досок в груду пригодных для печи поленьев. На них мы и усаживаемся, чтобы отдохнуть и понаблюдать, как, несмотря на приближение и наступление полудня, в воздухе продолжается движение сероватой дымки, усугубленной выхлопом дедушкиного мундштука. Во время перекура дед в который уже раз обращает мое внимание на шрам от серпа на руке и жалуется, что пальцы совсем перестали его слушаться. На всем его теле множество отметин, оставленных бывшими не в ладу с человеческой судьбой временами.

Странное дело, каждая наша встреча заканчивается громким спором, почти ссорой, происходящей по причине обоюдного нежелания уступить в разговоре о какой-нибудь сущей чепухе. В такой скандальный финал трудно поверить, глядя со стороны на нашу сиюминутную идиллию на дровах, понятную, наверное, даже на половину туловища выбравшейся из конуры псине.

Дедушка сминает в руке израсходованную пачку, встает с кучи и отправляется в магазин за новыми сигаретами, а я несу в дом два десятка поленьев и затапливаю печь. Охваченное пламенем гнездо птицы Феникс. Насколько я помню, она не участвовала в беседе двух сородичей на райских окраинах. Сидя верхом на кренящемся табурете и подложив под мягкое место свернутое в виде подушки старое пальто, я вижу мириады лиц и событий, соединенных в тянущуюся из прошлого цепь. Повторяющееся видение мешает мне мыслить, а золотые звенья цепи метят в новое литье. Кажется, мое стремление к идеалу похоже на бегство от урагана с украшенной изумрудами короной на голове.