– Я все сделаю! – возразил бритоголовый. – Я все исправлю! Дайте мне еще один шанс!

– Мы дали тебе достаточно шансов! – жестко отрезала панночка. – Более чем достаточно!

– Что мы будем с ним делать? – спросил гном.

– Вий… с ним разберется Вий!

– Только не это! – испуганно вскрикнул бритоголовый.

На него, однако, больше не обращали внимания. Все члены совета повернулись к Вию.

– Вий, – обратилась панночка к чудовищу, – у тебя есть дело. Твое обычное дело.

И тот пошевелился – с трудом, как будто все его тело занемело от долгой неподвижности. Потом из недр его груди послышалось глухое ворчание, напоминавшее звук отдаленной грозы. Затем он хриплым, утробным голосом проговорил:

– Поднимите мне веки, не вижу…

Панночка щелкнула пальцами, и тут же два длинноруких гнома, подскочив к Вию, подняли его железные веки. Из-под этих век на бритоголового глянули два маленьких, злых и проницательных глаза. Взгляд этих глаз пронзил бритоголового до самого сердца, он покачнулся, хватая воздух ртом, колени его подогнулись, и мужчина тяжело рухнул на пол. Вий опустил веки.

– Как всегда безупречно, – проговорила панночка. – Любой врач признает естественную причину смерти. Обширный инфаркт. Теперь нам нужно решить, что делать дальше, кому поручить табакерку.

– Chercher la femme! – проговорил червяк и тут же перевел: – Ищите женщину!

– Ты прав, Герман! – одобрила панночка. – Ты, как всегда, прав! А работать с этой женщиной будешь ты!

– Уже. – За маской не было видно его ухмылки. – Уже работаю…

Двенадцатого прериаля третьего года революции Париж был охвачен, словно лесным пожаром, нервным и волнующим настроением. В городе был праздник – но праздник странный и непривычный. Вождь революции Максимилиан Робеспьер, или Неподкупный, как называли его друзья и приверженцы, назначил на этот день торжества в честь нового Бога – Верховного Существа.

Мало кто понимал, что это за существо и для чего революционному Парижу нужен новый культ, но депутаты Конвента боялись хоть в чем-то противоречить Неподкупному, ибо все, кто осмелился вызвать его гнев, кончили свои дни на гильотине. Парижская же голытьба, санкюлоты, радовалась любому развлечению, любому событию, нарушавшему однообразное течение времени и их жизни.

В полдень по аллеям сада Тюильри потянулась торжественная процессия. Впереди неспешно вышагивал сам Робеспьер. По случаю великого торжества он нарядился в новый голубой фрак, в руках его были спелые пшеничные колосья. Следом за ним шли депутаты Конвента во фраках, перевязанных трехцветными лентами, затем – наиболее достойные граждане, среди которых выделялись женщины в красных колпаках, не сводившие восхищенных взоров с вождя революции, – так называемые вязальщицы Робеспьера, поклонницы, повсюду сопровождавшие своего кумира с рукоделием в руках.

– Глядите-ка, дорогой друг, – говорил Жан-Поль Лесаж, который шел в группе достойнейших граждан, своему соседу. – Наш пламенный Максимилиан сшил себе новый фрак! Это что-то невиданное – до сих пор он донашивал ту одежду, в которой приехал из Арраса! Помните его коричневый фрак, протертый на локтях?

Его сосед, бывший депутат от Лилля, а теперь преуспевающий военный подрядчик, неплохо заработавший на поставках фуража революционной армии, подозрительно взглянул на Лесажа:

– Я не понял, дорогой друг, что вы хотели сказать. Мне показалось, или в ваших словах присутствовала явная насмешка? И над кем – над Неподкупным! Над великим Робеспьером, в котором воплощен сам дух революции!

– Что вы, друг мой, что вы! – испуганно возразил Лесаж. – Как вы могли так подумать! Напротив, я восхищен скромностью и аскетизмом нашего любимого Максимилиана! А то, что сегодня на нем новый фрак, только говорит о том огромном значении, которое он придает культу Верховного Существа!

Процессия медленно двигалась по центральной аллее сада. По краям аллеи толпились зеваки. В толпе сновали уличные разносчики, продавцы газет и всевозможной снеди. Тут же шныряли карманники, для которых такое скопление народа представляет большой соблазн, и мальчишки, которым всегда и до всего есть дело.

Вдруг из этой толпы вырвался пожилой кюре в старой выцветшей сутане, с круглой розовой лысиной, окруженной венчиком седых волос. Бросившись наперерез торжественной процессии, он поднял руки к небу и закричал высоким пронзительным голосом:

– Остановитесь, слуги Сатаны! Одумайтесь! Ваши грехи и так переполнили чашу Господнего терпения, вы нарушили все Божьи заповеди, вы казнили невинных, разрушали храмы, расхищали церковные сокровища, оскверняли святыни, убивали Божьих слуг, священников и монахов, но то, что вы собираетесь совершить сегодня, превосходит все прежнее в сотни, в тысячи раз! Не для вас ли всемогущий Господь сказал – не сотвори себе кумира? Вы же сотворили невиданного кумира и хотите воздать ему божеские почести!

К священнику кинулись двое крепких полицейских из тех, что служили в Комитете общественной безопасности. Они схватили кюре под локти и поволокли прочь.

Священник, однако, не унимался, он кричал, срывая слабый голос:

– Имя вашего кумира – Сатана! Сатане воздаете вы сегодня почести, Сатане служит ваш главарь!

Ярость придала старому кюре нечеловеческие силы, он вырвался из цепкой хватки конвоиров, кинулся к Робеспьеру, размахивая руками и исступленно крича:

– Бешеная гиена! Ты можешь убить меня, но ты не убьешь правду! Ты – слуга Сатаны! Его печать на твоем челе! Ты будешь гореть в аду! И ты, и все твои приспешники!

Робеспьер стоял в растерянности, глядя на приближавшегося священника, заслоняясь от него снопом колосьев. В последний момент из рядов депутатов выступил Анрио с заряженным пистолетом в руке. Он поднял оружие, прогремел выстрел – и священник рухнул на песок аллеи, обагрив его своей кровью.

По толпе пронесся приглушенный испуганный ропот.

– Скверная примета, – проговорил Жан-Поль Лесаж.

– Не знал, мой друг, что вы так суеверны! – возразил бывший депутат от Лилля.

Постепенно толпа затихла, ропот, вызванный неприятным инцидентом, смолк, и шествие приблизилось к трибуне, воздвигнутой под руководством знаменитого художника Давида. Трибуна была украшена изображениями все тех же пшеничных колосьев и Свободы – молодой женщины в красном фригийском колпаке с поднятым над головой пылающим факелом.

Робеспьер поднялся на трибуну, обвел толпу пронзительным взглядом, откашлялся и заговорил:

– Братья мои! Жители революционного Парижа! Граждане великой Франции! Может быть, вы спрашиваете себя сегодня: для чего нам нужен этот новый праздник? Что это за Верховное Существо, которому мы должны воздавать почести? Еще вчера нам говорили, что религия – опиум для народа, что вера в Бога унизительна для свободного человека, для настоящего революционера, – а сегодня нам говорят о каком-то Верховном Существе? Не есть ли это новое название для прежнего культа? Не есть ли это маска, под которой скрывается религия? Не есть ли это лазейка для контрреволюции?