Сима стояла на середине комнаты, а Игнатьев валялся на диванчике.

– Ты все слышал?

Она спросила его и только после этого ушла, а Игнатьев блуждающей мыслью уперся в подчеркнутую разность. Он готовил развод за ее спиной и втихую, а вот Сима вела игру в открытую – была на высоте.

Вечером (он кое-как высидел на работе еще один день) Сима сделала следующий шаг, уже не столько правый, сколько правовой: она запретила Игнатьеву входить в ее комнату без стука и не по делу – так было объявлено. И ни под каким предлогом не входить в комнату к сыну – чужой значит чужой.

– Повторяю: не смей входить к Витьке, пьянство травмирует детей, ты это знаешь.

Сима добавила:

– И не пей дома. Пей где хочешь – хоть на улице, хоть за углом.

Игнатьев, надо сказать, с своей отгороженностью примирился не сразу, хотя сам этого и не понимал. Нет-нет, и он входил к ней (стуча в дверь), перетаптывался на входе, после чего мычал и пытался что-то спрашивать. Он вообще вел себя как-то глуповато. А иногда они сталкивались на кухне.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивал он, сипя и отворачивая лицо, чтобы на нее не дышать.

Или:

– Погода неплохая; может быть, я прогуляюсь с Витькой?

Сима чеканила:

– Иди в свой угол.

И говорила вслед:

– Пока пить не бросишь, никакого снисхождения. И даже если совсем бросишь пить, поверю не сразу. Пусть год пройдет…

– Железный характер, – хрипел он.

– А ты как думал.

Ближе к ночи Сима сама вошла к нему (она постучала в дверь) и, не глянув даже, лежит ли он лицом к ней или лицом к стене, все тем же воздушно-легким шагом худеющего человека прошагала к книжному шкафу:

– Мне нужен Пикассо…

Объявлять прямо и жестко – это стало уже обязательным в ее характере.

– Я была у Корнеева. Он обещал помочь мне с разводом и попросил альбом Пикассо, где же он?..

Игнатьев лежал в привычной прострации. Он лежал на левом боку, а час назад он лежал на правом. С работы он шел выпивать к своему давнему приятелю Шестоперову, оттуда приходил домой и валился на диванчик… сейчас он разлепил глаза и увидел жену, вставшую на цыпочки и заглядывавшую за шкаф. Он не удивился. Удивляться было нечему: он и Сима так долго прожили вместе и так основательно срослись за эти пятнадцать лет, что, как только пришел ее черед и час, жена направилась к разводу тем же путем, что и он. Она тоже захотела обойти гору, а не лезть через. Она обратилась к тому же Ване Корнееву и, быть может, теми же словами Ваню просила и торопила.

Найдя альбом, Сима обмахнула паутину и понесла его, удерживая на весу в тонких, худеньких руках.

В голосе звенькнуло ироническое торжество:

– Спи, милый, спи – я заходила по делу.

Удивительны были маленькие ее хитрости: хитрости не женщины, а именно что жены, хотя и разводящейся. Сима чуть ли не ежедневно подсовывала ему газеты, где боролись с алкоголизмом, а также с бытовым пьянством. Она оставляла газеты, особенно же книги, на кухне, возле плиты, где Игнатьев утром заваривал чай и легко похмелялся. Как и все, кто вдруг стал человеком с характером, Сима лишилась былой чуткости; ум ее как бы усох, сделавшись слишком устремленным и негибким. (Книгу она оставляла на столе раскрытой именно на той странице, а не за страницу-две до сценки с моралью. Она предпочитала, чтобы и картинка была рядом с изображением распада семьи: косматый человекоалкаш, совсем дикий, потрясал там кулаками, а по углам жались несчастные испуганные его детишки.)

– Игнатьев приветствует Шестоперова, – говорил он давнему приятелю примерно в один и тот же час раннего вечера (после работы), возникая на пороге его квартиры (замшелой и заросшей квартиры холостяка). Квартиры он, по сути, не видел. После приветствия он проходил сразу на замшелую кухню. Игнатьев не спешил, но и не мешкал. Он извлекал из портфеля бутылку и минутой-двумя позже уже мыл себе граненый стакан.

А одинокий и печальный Шестоперов почти тут же начинал говорить о своем:

– Да, брат. Женщина – это тайна.

Тихий Шестоперов размышлял вслух:

– Я ведь думал, я изучал… Теперь, брат, я знаток женщин, и ты можешь в этом не сомневаться…

Игнатьев пил, пить было уютно. Речь Шестоперова, сидящего напротив, плавно и негромко текла, как течет близкий ручей, на гладь которого внимания можно вовсе не обращать, а звуки – не слышать.

– …Однако, если у женщины ноги искривлены чуть внутрь, от нее можно ожидать всякого. Особенно годам к сорока – такие женщины обычно уже не возбуждаемы и потому коварны.

– Н-да, – невпопад вставлял Игнатьев, – с кривыми ногами, конечно.

– Но есть, брат, и другая закономерность: если у нее ноги более пышные к бедрам, она слабовольна, сластена по натуре и устоять не способна. Таких обычно берут грубо…

Погружаясь в опьянение и в нем легко пребывая, Игнатьев полуспал; он смотрел в окно, а иногда натыкался взглядом на приятеля – смотрел. Люди меняются. Шестоперов был когда-то весельчаком, боевитым малым, но неудачно женился, что обнаружилось совсем скоро: через полгода или даже меньше того жена сбежала с геологом. Она и не подумала вернуться. Она и не подумала оставить записку с более или менее красивыми словами. Побег потряс Шестоперова: бедняга не понимал, как это могло случиться. Он решил, что в будущем ошибка не должна повториться. Он решил, что надо бы всерьез изучить женщин. И вот уже десять лет он занимался теорией.

– Пойду, – сказал Игнатьев и встал.

Он двинулся к выходу, а давний приятель, в меру свихнувшийся от холостяцкой жизни, провожал его до лифта.

– Посиди еще, – попросил Шестоперов.

– Не могу – к десяти надо быть дома.

– Жена ждет? – И Шестоперов печально и завистливо сглотнул ком в горле.

Игнатьев не ответил.

Вернувшись домой к десяти, Игнатьев постоял у подъезда, а потом стал ходить вокруг дома. Сыпал снег. Ждал Игнатьев недолго – врач в свитере и с лыжами на плече уже шла ему навстречу.

Ценя чужое время, Игнатьев сразу же стал ей рассказывать:

– Сима ходит. И работу не бросает… Не жалуется вроде бы.

В интонации голоса он всегда хранил для себя надежду, пусть малую.

– Да, да, – кивала головой врач, – это известный период. Это хорошо известный период. Он-то и говорит о близком конце.

Они постояли на морозе минуты три.

– …Но у нее нет болей.

– У нее есть боли – не очень пока сильные, она вчера мне жаловалась. Я ей дала таблетки с опием, она, конечно, про опий не знает.

Врач добавила:

– К счастью, если тут уместно о счастье, у вашей жены сильная воля.