Сосед Гаврила Федорович разрубил себе ногу топором при постройке моста. Ногу отняли. Из штанины у него торчит деревянная нога. Рассказывает о том, как ездил в район добиваться декретной пятидесятипроцентной скидки с налога.

Пришел на своей деревяшке.

– Они на меня посмотрели и спрашивают: «А есть у вас удостоверение в том, что вы инвалид?»

– Ну, а вы?

– А я им в ответ: «Ах, вы, мать вашу… (он воспроизвел полностью). Есть у меня удостоверение». И положил бумажку на стол.

* * *

Фрейд утверждает, что талантливость происходит от сочетания сексуальных уклонений с работоспособностью.

Я сказала об этом Боре. Он ответил:

– Это меня не устраивает. Я в высшей степени нормален и мало работоспособен. И мне все же хочется быть талантливым.

Лишенные мыслей, эмоций, стимулов деятельности, лишенные даже простейших верных инстинктов, – они предоставлены расчетам беспомощного ума.

Какие плачевные выгоды! Какие унизительные ошибки!

«Пишите. Только, пожалуйста, не извиняясь, что вы пишете. Потому что от этого письма не становятся ни короче, ни лучше». (Из старого письма.)

Именно с морем так крепко и печально сопряжены память и сожаление о первой юности. О прозрачности жизни перед непочатым будущим, о жизни, которая еще неизвестно как будет выглядеть; о неначавшейся жизни.

Но совсем, безнадежно взрослой я стала только недавно. С тех пор как поняла, что нечто уже поздно и, главное, что ничто уже не рано.

В горах трудно различимы туман, облака и снег. Становится вдруг понятной тождественность их вещества как производных воды. Туман поднимался. Туман или облака отделялись от горы, как прилипшая вата, которую отдирают с усилием. И она оставляет за собой просвечивающие и неровные хлопья.

Облако сидело поверх горы, как старик, который поднял руку к лицу, чтобы высморкаться. Но через мгновение оно уже свернулось, поджав края, и стало эмбрионом в банке.

Далекие горные ручьи напоминают след улитки, проползшей по камню.

Боря: – У тебя дар понимания людей.

– Да, конечно. Только при этом я ошибаюсь, а верно определяет В. Г., который необыкновенно туп на людей. Что ж, у него правильнее, а у меня интереснее.

Боря (сердито): – И ты, с твоим релятивизмом, думаешь, что раз все равно на самом деле человека нет… так пусть по крайней мере будет интересно.

Новая книга Пастернака «Второе рождение». Любовь, природа и политика. Интереснее всего политика, конечно. Поразительные стихи «Весеннею порою льда…», где политика наложена верхним слоем на весну и природу. Темой, размахом они напоминают «Высокую болезнь». Пастернак выражает сознание приемлющего интеллигента (как Мандельштам выражает сознание интеллигента в состоянии самозащиты). До последнего времени (особенно до 23 апреля) попутчики отличались от рапповцев тем, что их не принимали в РАПП. Литературу в основном составляли люди, хотящие быть стопроцентными; из которых одни сподобились (рапповцы), а другие не сподобились (члены ВССП). И почти все писали в одну точку с разной степенью приближения.

Пастернак выражает сознание интеллигента, сознающего себя таковым. Как человек этой социальной категории, он, приемля, не столько не хочет, сколько не может преобразоваться до конца. То есть не может преобразоваться, не разрушив какие-то важные категории своего сознания. Для меня, вообще для «бывших формалистов», это был бы скепсис и юмор; для Пастернака это, скажем, идеализм. Подобные компоненты не обязательно выше того, что предлагает современнику современность, но в сознании интеллигента дореволюционной формации они конструктивны, следовательно, они позволяют творить. Самодовольство тут неуместно. Это в самом деле болезнь, но настолько неизлечимая, что лучше ее использовать. Как Пруст обратил в творчество – астму.

Пастернак это знает и сказал по этому поводу:

Он же говорит:

Будто бы М. сказал: «Я не могу иметь ничего общего с Борисом Леонидовичем – у него профбилет в кармане». Но у него же стихи полны пространством, которое поэт оставляет между собой и обыденностью. От этого они так тревожны и трагичны.

Стихи страшные смелостью, с которой он берет на себя ответственность за пушкинские «Стансы». «Стансы», опозоренные замалчиванием, оправдыванием, всеми подозрениями, он поднимает на высоту новой политической мысли. Первое отпущение греха, возникшее из глубины нашего опыта. Впервые сострадательная и товарищеская рука коснулась того страстного, остросоциального желания жить, а тем самым оправдывать жизнь, которым так трагичен Пушкин конца 20-х годов.

Чуковский предложил статьи для нового Некрасова («Academia») Грише, Боре и мне. Это значит – действительно передышка. Одни простодушно радуются, другие пользуются случаем заработать; а иным невесело.

Мыслей нет – это очевидно. С нами поступили очень диалектично: прежде чем немножко разрешить – опустошили. Нам осталась голая талантливость, и она бьется, как заблудившийся пульс, и бессмысленно теребит нервы. Предполагается, что в качестве лиц, не имеющих мыслей, мы употребим свою талантливость на то самое, на что многие употребляют свою бездарность, – и получится полезное действие. Предпосылка жестокая, но не лишенная практического смысла.

Дурно то, что за последние два года мы научились писать – и неплохо, – не имея мыслей. Это от работы в не своем деле (детская литература и т. п.). А свое дело лежало покуда в стороне и выветривалось. Оно настолько выветрилось теперь от пафоса, от мыслей, от нетерпимости, что за него предлагают взяться.

Что же – жалеть о формализме? Нет. Будем жалеть о напряжении сил, сопровождавшем формализм.

Шкловский, этот страшно неуживчивый человек, писал, что время не может быть виновато. Во всяком случае, человек сам виноват, если у него нет мыслей. Профессия больше всего похожа на любовь. А в любви каждый имеет то, чего он заслуживает.

Шкловский напечатал в «Литгазете» статью (я не читала) с упоминанием о Тынянове, так его рассердившим, что он послал Шкловскому письмо с разрывом.

– На сегодняшний день это уже не исторично, – говорим мы с тем равнодушием к их праву на частные человеческие чувства, которое принято по отношению к историческим людям.