– Феличе! – вполголоса сказала она. – Что это у вас такое?

– Я подобрал этого ребёнка на улице. Он весь избит и голоден. Надо как можно скорее отвезти его ко мне домой. Свободных колясок нет, уступите мне вашу.

– Феличе! Неужели вы собираетесь взять этого оборвыша к себе? Позовите полицейского, и пусть он отнесёт его в приют или ещё куда-нибудь. Нельзя же собирать у себя нищих со всего города!

– Ребёнка избили, – повторил Овод. – В приют его можно отправить и завтра, если это понадобится, а сейчас ему нужно сделать перевязку, его надо накормить.

Зита брезгливо поморщилась:

– Смотрите! Он прислонился к вам головой. Как вы это терпите? Такая грязь!

Овод сверкнул на неё глазами.

– Ребёнок голоден! – с яростью проговорил он. – Вы, верно, не понимаете, что это значит!

– Синьор Риварес, – сказала Джемма, подходя к ним, – моя квартира тут близко. Отнесём ребёнка ко мне, и если вы не найдёте коляски, я оставлю его у себя на ночь.

Овод быстро повернулся к ней:

– Вы не побрезгаете им?

– Разумеется, нет… Прощайте, мадам Рени.

Цыганка сухо кивнула, передёрнула плечами, взяла офицера под руку и, подобрав шлейф, величественно проплыла мимо них к коляске, которую у неё собирались отнять.

– Синьор Риварес, если хотите, я пришлю экипаж за вами и за ребёнком, – бросила она Оводу через плечо.

– Хорошо. Я скажу куда. – Он подошёл к краю тротуара, дал извозчику адрес и вернулся со своей ношей к Джемме.

Кэтти ждала хозяйку и, узнав о случившемся, побежала за горячей водой и всем, что нужно для перевязки.

Овод усадил ребёнка на стул, опустился рядом с ним на колени и, быстро сняв с него лохмотья, очень осторожно и ловко промыл и перевязал его рану. Когда Джемма вошла в комнату с подносом в руках, он уже успел искупать ребёнка и завёртывал его в тёплое одеяло.

– Можно теперь покормить нашего пациента? – спросила она, улыбаясь. – Я приготовила для него ужин.

Овод поднялся, собрал с полу грязные лохмотья.

– Какой мы тут наделали беспорядок! – сказал он. – Это надо сжечь, а завтра я куплю ему новое платье. Нет ли у вас коньяку, синьора? Хорошо бы дать бедняжке несколько глотков. Я же, если позволите, пойду вымыть руки.

Поев, ребёнок тут же заснул на коленях у Овода, прислонившись головой к его белоснежной сорочке. Джемма помогла Кэтти прибрать комнату и снова села к столу.

– Синьор Риварес, вам надо поесть перед уходом. Вы не притронулись к обеду, а теперь очень поздно.

– Я с удовольствием выпил бы чашку чаю. Но мне совестно беспокоить вас в такой поздний час.

– Какие пустяки! Положите ребёнка на диван, ведь его тяжело держать. Подождите только, я покрою подушку простыней… Что же вы думаете делать с ним?

– Завтра? Поищу, нет ли у него других родственников, кроме этого пьяного скота. Если нет, то придётся последовать совету мадам Рени и отдать его в приют. А правильнее всего было бы привязать ему камень на шею и бросить в воду. Но это грозит неприятными последствиями для меня… Спит крепким сном! Эх, бедняга! Ведь он беззащитней котёнка!

Когда Кэтти принесла поднос с чаем, мальчик открыл глаза и стал с удивлением оглядываться по сторонам. Увидев своего покровителя, он сполз с дивана и, путаясь в складках одеяла, заковылял к нему. Малыш настолько оправился, что в нём проснулось любопытство; указывая на обезображенную левую руку, в которой Овод держал кусок пирожного, он спросил:

– Что это?

– Это? Пирожное. Тебе тоже захотелось?.. Нет, на сегодня довольно. Подожди до завтра!

– Нет, это! – Мальчик протянул руку и дотронулся до обрубков пальцев и большого шрама на кисти Овода.

Овод положил пирожное на стол.

– Ах, вот о чём ты спрашиваешь! То же, что у тебя на плече. Это сделал один человек, который был сильнее меня.

– Тебе было очень больно?

– Не помню. Не больнее, чем многое другое. Ну, а теперь отправляйся спать, сейчас уже поздно.

Когда коляска приехала, мальчик спал, и Овод осторожно, стараясь не разбудить, взял его на руки и снёс вниз.

– Вы были сегодня моим добрым ангелом, – сказал он Джемме, останавливаясь у дверей, – но, конечно, это не помешает нам ссориться в будущем.

– Я совершенно не желаю ссориться с кем бы то ни было…

– А я желаю! Жизнь была бы невыносима без ссор. Добрая ссора – соль земли. Это даже лучше представлений в цирке.

Он тихо рассмеялся и сошёл с лестницы, неся на руках спящего ребёнка.

В первых числах января Мартини разослал приглашения на ежемесячное собрание литературного комитета и в ответ получил от Овода лаконичную записку, нацарапанную карандашом: «Весьма сожалею. Прийти не могу». Мартини это рассердило, так как в повестке было указано: «Очень важно». Такое легкомысленное отношение к делу казалось ему оскорбительным. Кроме того, в тот же день пришло ещё три письма с дурными вестями, и вдобавок дул восточный ветер. Все это привело Мартини в очень плохое настроение, и, когда доктор Риккардо спросил, пришёл ли Риварес, он ответил сердито:

– Нет. Риварес, видимо, нашёл что-нибудь поинтереснее и не может явиться, а вернее – не хочет.

– Мартини, другого такого придиры, как вы, нет во всей Флоренции, – сказал с раздражением Галли. – Если человек вам не нравится, то всё, что он делает, непременно дурно. Как может Риварес прийти, если он болен?

– Кто вам сказал, что он болен?

– А вы разве не знаете? Он уже четвёртый день не встаёт с постели.

– Что с ним?

– Не знаю. Из-за болезни он даже отложил свидание со мной, которое было назначено на четверг. А вчера, когда я зашёл к нему, мне сказали, что он плохо себя чувствует и никого не может принять. Я думал, что при нём Риккардо.

– Нет, я тоже ничего не знал. Сегодня же вечером зайду туда и посмотрю, не надо ли ему что-нибудь.

На другое утро Риккардо, бледный и усталый, появился в маленьком кабинете Джеммы. Она сидела у стола и монотонным голосом диктовала Мартини цифры, а он с лупой в одной руке и тонко очиненным карандашом в другой делал на странице книги едва видные пометки. Джемма предостерегающе подняла руку. Зная, что нельзя прерывать человека, когда он пишет шифром, Риккардо опустился на кушетку и зевнул, с трудом пересиливая дремоту.

– «Два, четыре; три, семь; шесть, один; три, пять; четыре, один, – с монотонностью автомата продолжала Джемма. – Восемь, четыре, семь, два; пять, один». Здесь кончается фраза, Чезаре.

Она воткнула булавку в бумагу на том месте, где остановилась, и повернулась к Риккардо: