Но на этот раз Уйа оскорбился по-настоящему. Попыхтел чуток, приходя в себя от ужасного невежества собеседницы, а потом принялся самозабвенно брюзжать:

– Какой Эсхил, какой Чехов?! Что за дурновкусие, душенька! Разве могут люди, эти жалкие воплощенные, создать что-нибудь поистине великое, совершеннейшее по форме, глубочайшее по содержанию, такое, чтоб внутри все звенело от восторга и искры сыпались, такое, чтоб все для тебя вокруг умерло и остались только ты и Действо, наедине, в колоссальнейшем, безграничном взаимопроникновении, в бесконечной, взаимообогащающей, переполняющей сопричастности…

– Какой же ты нудный, Уйа, – просто и искренне сказала Ди безо всяких обиняков и оглядок на здешнюю щепетильность.

Уйа дернулся своим хлипким тельцем, пошатнулся, ровно былиночка, и недоуменно растопырил глаза. Потом жалобно сморщился и в растерянности заоглядывался по сторонам. Наверное, искал поддержки. Но все по-прежнему были на футболе…

– Я… нет, я… пожалуйста, – промямлил он наконец, – не надо так. Это произвол… ты не можешь…

– Да ладно тебе, – цинично отмахнулась Ди. – Такого произвола у меня еще полные карманы. И всякий раз ты будешь строить трагические мины, заламывать руки и давиться вселенской скорбью? Если не бросишь это дохлое занятие, я буду вынуждена отказать тебе в удовольствии быть моим экскурсоводом, – почти серьезно пригрозила она. – Ну так что, идем? Расскажи мне вон про ту корявую конструкцию. Это что, памятник каким-то героям?

Как она и рассчитывала, беря Уйа за руку и таща его за собой, нелестный эпитет извлек его из великомученического транса и бросил на защиту достопримечательности городской архитектуры. Клин клином вышибают. Так-то!

Корявая конструкция оказалась трибуной для публичных упражнений в ораторском искусстве. Доступ свободный – для всех желающих. Можно заранее расклеить афишки по городу, но обычно пламенное красноречие выступающих само собирает толпу благодарных слушателей. Ди выразила восхищение архаикой здешних нравов и обычаев. Уйа от удовольствия нежно порозовел – от макушки до пяток.

Потом они осмотрели ничем не примечательную двухэтажную коробочку лиловой расцветки, где устраивались судебные турниры, в результате коих выносились решения по тяжбам и распрям населения.

Потом Уйа благоговейно указал Ди на совсем уж неказистую, песочного окраса каракатицу с узкими окнами-бойницами. Без подсказки Ди сочла бы это длинное, невысокенькое строеньице общественным гаражом или конюшнями при ипподроме. Оказалось иначе. Оказалось, это святая святых города – здание местного парламента и хранилище законодательного артефакта – Большой Амбарной Книги. Ди хотела было спросить, каким заблудившимся ветром занесло в столь отдаленные эфирные края это человеческое, слишком человеческое представление о парламентской системе власти – суетное, тяжеловесное, небеспорочное, – но не успела этого сделать.

Завершился наконец-таки финальный матч лиги чемпионов. «Рапс» и его болельщики праздновали победу. Улицы мало-помалу начали оглашаться счастливыми воплями, и радостное оживление потекло со всех сторон.

Ди во все глаза пялилась на аборигенов, как-то сразу и во множестве заполонивших уличные пространства. Уйа, восторженно пискнув, принялся метаться от одного собрата к другому (Ди все никак не могла решить: души – они братья или сестры?) и алчно выспрашивать подробности. Его охотно посвящали в самомалейшие детали, заново переживая острые моменты игры.

Ди, игнорируя футбольный дискурс, изумленно обегала взглядом лица проходивших мимо аборигенов. Через несколько минут заполошных скачек по бесчисленным физиономиям она готова была поклясться, что у нее кружится голова. Хотя и сознавала, что головы в полном смысле слова она сейчас лишена.

Аборигены были все на одно лицо. Десятки копий Уйа фланировали по улице – кто степенно, с достоинством, а кто вприпрыжку, с высунутым от возбуждения языком. Сам Уйа вскоре потерялся в этом озерце близнецов – какое-то время Ди еще отлавливала в толпе то там, то тут его приметную салатную одежку, но потом и та слилась с общей бледной пестротой нарядов.

Ди попыталась вжаться в стену дома – ей стало казаться, что если сейчас ее затянет в этот водоворот корпускулов, она и сама в нем потеряется, общая безликость окончательно сотрет ее, обратит в пустышку, в такого же болванчика…

Ну конечно! Ди осенило. Болванчики! Вернее, болванки. Всего лишь заготовки, из которых только рукою мастера может быть создано что-то стоящее, со своим лицом, со своей индивидуальностью. Но как раз этого-то они и лишены! Мастер забыл о них, и вот они пылятся на складе, отлеживают бока и чахнут в простодушной уверенности, что они – само совершенство. Благие небеса! Да ведь они тщеславятся своей невоплощенностью, эти безликие, самодовольные души. Нет – душонки. Вечные неродившиеся младенцы. А мастер-то кто?

Ответ пришел сам собой: жизнь во плоти. Обычная, грешная, земная.

Так, озаряясь догадками, Ди все глубже погружалась в стену дома – мягкую, податливую, как тесто на дрожжах, – пока наконец не сообразила, что домик ее сейчас просто скушает. Не насмерть, конечно, но все равно неприятно. Паническим рывком она выдралась из стены – с виду стена как стена, не скажешь, что голодная, а вот поди ж ты… прямо монстр какой-то. Огляделась, поискав Уйа, – бесполезно. Тот, наверное, уже и забыл о ней. Окруженная толпой одинаковых созданий с потешными именами Ди чувствовала себя одиноко. Отовсюду слышались приветственные кличи: «Это ты, Уау?», «Мое почтение, дражайший Иай», «Как поживаете, Ойа?». «Здорово, Эйо! Иди сюда, будем составлять петицию Совету об отставке судьи Йеа, ты заметил, что этот бездельник пропустил пас рукой и явную подножку?…» Переминаясь с ноги на ногу, она жалась на углу домика и не знала, куда идти. Всеобщее оживление ее нисколечко не трогало. В этом городе, среди его обитателей, ей совершенно нечего было искать, не на что претендовать, здесь явно не могло быть того, что ей нужно.

Попытаться вернуться?

Пустое. Она не может вернуться, пока… Пока что?…

Ди принялась суетливо перебирать подробности предыдущих своих «опытов инобытия». Выходило так, что возвращения ей не видать как собственных, оставшихся, кстати, где-то далеко отсюда, родимых ушей, пока она снова не влипнет в какую-нибудь историю. Пока не произойдет то, ради чего вообще все это с ней происходит.

«Опыт инобытия». Вот именно – опыт. И пока она не приобретет его, обо всем остальном можно забыть.

Ди с тоской взирала на кучки аборигенов, прислушивалась. Светские беседы – детский лепет – декадентская изнеженность – туповатая непосредственность. Жуткая инфантильность. Здесь даже мало-мальских приключений на свою голову не накличешь. Какой уж тут опыт.

Разве что с Прыгучей Башни сигануть.

Или ввязаться в тяжбу, венчающуюся судебным турниром?

Совершить покушение на святыню – Большую Амбарную Книгу?

Залезть на общественную трибуну с проповедью Воплощения?

Какую личину примерить на этот раз?