нового дома оставался огорчительно пустым. Большинство людей, сказать по правде, сочло этого страдающего подагрой краснолицего вспыльчивого старого крестьянина удручающим занудой; и немногие, конечно, могли бы тогда предсказать ужасы этого краткого возвращения его к власти.

Тогда на этой встрече Сцевола (который в конце своей жизни обратился за должностью претора и получил ее) сказал нам, что договорится, чтобы его сделали губернатором Азиатской провинции на установленный законом год после окончания его преторства. Он возьмет с собой Рутилия легатом, и их главной целью будет просто-напросто применять закон так, как он гласит, и уничтожать с абсолютной справедливостью коррупцию в финансовых кругах.

Мы с Руфом обменялись быстрыми взглядами. В мягком свете он выглядел моложе; казалось, рыжеватый оттенок его жестких волос все тот же, что и двадцать лет назад.

«Они состарились, — думал я, — оба, а Сцевола погружен лишь в себя и в свои юридические прецеденты. Смогут ли они выстоять против аргентариев и купцов провинции, если те объединятся?»

— Рутилий Руф останется в провинции после того, как закончится срок моей службы, — сказал Сцевола. — Он не возвратится в Рим до тех пор, пока не будет назначен преемник, а я лично позабочусь, чтобы он был соответственно защищен от любого незаконного судебного преследования.

Похоже, это было несколько прохладным утешением; мы все, я думаю, переживали приступ слабого разочарования. Первым заговорил Ливий Друз. Он — чистокровный аристократ, третий из богатейших людей в Риме, ему исполнилось тридцать лет. Он был единственным, если так можно выразиться, революционером из всех, с кем я встречался, который обладал чувством юмора в сочетании с весьма отменным личным изяществом.

Он наклонился вперед, подперев рукой подбородок, и сказал:

— Ну, теперь, когда это решено, может быть, мы сможем обсудить еще два вопроса, которые вызывают некоторое беспокойство?

Сцевола взглянул на него немного нервно. Прежде чем заговорить, Друз осторожно выждал, пока эта нервозность не станет очевидной всем нам. Тогда он сказал:

— Есть две вещи, с которыми согласится каждый разумный человек. Во-первых, суды необходимо каким-то образом отобрать из рук обывателей. Сегодня в Риме нет никакого правосудия: лишь одна политическая целесообразность. Пока положение дел будет оставаться таковым, ты, господин, — его большие светло-карие глаза уставились, не мигая, на Сцеволу, — с таким же успехом мог бы жечь свои юридические книги; а тебе, Руф, потребуется нечто большее, чем правосудие, чтобы защитить себя, когда ты возвратишься домой после своей службы. Вторым, и возможно более срочным, встает вопрос о гражданских правах италиков…

— Нет! — перебил его Сцевола со внезапной страстью и поднялся на ноги, дрожа от гнева, позабыв о том, что он юрист. — Я заявляю: нет! С нас хватит Гракховых методов. Ты говоришь, что в Риме нет никакого правосудия, а потом предлагаешь сломать самые связующие элементы нашей конституции. Кто шел за Гракхами и Сатурнином? Деревенщина, безответственные провинциальные неотесанные крестьяне. А ты уверен, молодой человек, что избирательные списки пестрят людьми, которые до сих пор не имеют никакого права на гражданство? Их юридическое положение совершенно ненормально…

В первый раз Друз выглядел по-настоящему разгневанным. Он прервал Сцеволу, и его неторопливый ленивый голос внезапно зазвучал резко:

— А если у нас будет италийское восстание в полном разгаре к тому времени, когда твой красивый, преобразованный избирательный список вступит в силу, наше положение тоже будет на удивление ненормальным, не так ли? Эти люди слишком долго ждали гражданских прав. Все, кто боролся за их требования в Риме, были убиты. Попробуй воспользоваться законными санкциями в качестве защиты от уловок… — Он замолчал, пожав плечами. — Мне жаль, Луций, — сказал он и постучал по чаше. — Прошу прощения, господа, я слишком возбужден.

Сцевола снова наклонил голову своим резким выверенным движением, так характерным для него. Но сделанного не воротишь; вскоре после этого, сославшись на свой преклонный возраст как на оправдание, он ушел. Я проводил его до двери, где сидели на стульях мои рабы, а факелы трепетали и вспыхивали в темноте.

Он пристально посмотрел на меня из-под своих косматых бровей и сказал после того, как благодарил меня за приятно проведенный вечер:

— Я полагаю, ты баллотируешься на претора?

— Да, — ответил я.

— Хорошо. Из тебя получится превосходный претор, судя по твоему поведению этим вечером.

— Почему? Я ведь только слушал, я ничего не говорил.

— А вот по этому самому.

Неожиданно и встревоженно старик усмехнулся и похлопал меня по плечу.

— Будь осторожен с теми, с кем общаешься, если имеешь политические амбиции. И не позволяй своим эмоциям обойти тебя. Вспомни о Гракхах и Сатурнине. — Он задумчиво хмыкнул и забрался в носилки.

Когда маленькая процессия побежала трусцой по улице, я вернулся к своим остальным гостям. Мы принялись за обсуждение с того места, где прервал нас Сцевола: Друз возражал и разглагольствовал, возбужденный сверх меры, чтобы воспользоваться достоинствами умного компромисса. Суды, гражданские права. Мы вертели и так и сяк, рассматривали их со всех углов. Но все время слова Сцеволы оставались в уголке моего сознания.

Сцевола и Руф устроили дела к своему удовлетворению и отплыли в Азию в начале нового года. Друз, в котором играла молодая сенаторская кровь, потратил кучу денег и заработал себе большую популярность, управляя колесницей чистокровных коней на скачках. Я же со своей стороны был сильно занят предвыборной агитацией на преторство.

В самой середине моей избирательной кампании я получил длинное цветистое послание от своего старого друга царя Бокха из Марокко. После неискренних любезностей, на которые эти иноземцы такие мастера, и многочисленных обеспокоенных вопросов о состоянии моего здоровья и обещаний щедрых подарков — пустынных львов, пантер и тому подобных зверей, помимо более длительных и ценных символов его уважения — писал он самоуничижительно, до него дошли вести о моем предстоящем возвышении на высокую официальную должность; может быть, я мог бы ходатайствовать перед всемогущим римским сенатом от его имени, чтобы сделать некоторый перерыв в выплате дани, помня ту службу, которую он сослужил Римскому государству в деле Югурты.

Мысленно ругнувшись, резко перейдя от умеренного любопытства к виноватому самобичеванию при упоминании того имени, я отбросил письмо в сторону. От него повеяло сухим легким мускусным ароматом — запахом коррупции.

Я в плаще и сапогах вышел из дому, зимний ветер хлестал мне в лицо. Я держал путь к Субуре, перед моим мысленным взором стояло белое, сморщенное, похотливое лицо старика с крючковатым носом (поражающее воображение на фоне крашеных красных волос и бороды), когда почти столкнулся с Метробием. Он затащил меня под портик от ветра. Это был прекрасный ноябрьский день: воздух был