Печигин осмелел. Отвечать на вопросы оказалось совсем не сложно, словно ведущая специально подбирала для него те, на которые у него уже был ответ. А может, и не она сама составляла этот список вопросов на лежавших перед ней листках бумаги, а кто-то другой набросал их для неё, например, тот же Касымов. Вот только аудитория реагировала на его слова как-то невнятно: иногда в неожиданных местах раздавались непонятно чем вызванные хлопки и быстро затухали, никем не поддержанные. Понимают ли они его вообще? Русским в Коштырбастане свободно владели столичные жители от тридцати и старше, но зал был полон совсем молодыми людьми, многим, наверное, и двадцати не было. Они выросли в другой, не зависимой от России стране, где русский уже не был обязательным языком в школах. Что, если всё, что он говорит, для них – китайская грамота? Но тогда, старался убедить себя Печигин, они не сидели бы так спокойно и тихо. Он попытался представить себя на их месте, внимающим рассуждающему на родном языке коштырскому поэту, – его бы и на пять минут не хватило. Хотя кто их знает, может, это в их характере – вот так сосредоточенно слушать, не понимая ни слова. Но ведущая, по крайней мере, его понимала, в этом сомневаться не приходилось. Хищно улыбаясь, она продолжала атаковать его вопросами:

– Итак, мы подходим к другой части вашей деятельности – к переводу. Вы перевели на русский многих классических и современных поэтов, преимущественно европейских. Скажите несколько слов об этой вашей работе.

– Попробую. Понимаете, я с детства мечтал быть первооткрывателем чего-нибудь. Но, когда вырос, оказалось, что неоткрытых земель больше не осталось. Работа переводчика отчасти компенсирует эту неудачу. Я ищу и завоевываю новые, то есть неизвестные у нас, территории, но не на глобусе, а в других языках. А иногда переоткрываю уже известные. Правда, разница между переводчиком и завоевателем в том, что переводчик сначала сам сдаётся в плен, капитулирует перед переводимым автором вплоть до полного отказа от себя и перевоплощения в него. Если это получается, то удаётся и перевод, то есть захват территории, существующей в другом языке, для читающих по-русски. Таков, по крайней мере, мой метод, другие, возможно, работают по-другому.

Заподозрив, что его не понимают, Печигин стал говорить медленнее, с долгими паузами, наполненными гулкой тишиной зала, куда его слова падали, как в колодец без дна.

– Скажите… – Ведущая тоже сделала задумчивую паузу, подчёркивая этим важность вопроса, – что побудило вас обратиться к поэзии Народного Вожатого?

Олега тянуло сказать, что больше всего в стихах Гулимова его привлёк предложенный за их перевод гонорар, но вместо этого он ответил:

– Стихи президента Гулимова – исключительный случай в моей переводческой практике. Народный Вожатый – поэт в первозданном и одновременно предельном значении этого слова. Он подобен Орфею, чьим стихам внимала вся природа, они двигали деревья и скалы. Так же и стихи Гулимова непосредственно вторгаются в жизнь, ложатся в основу национальных проектов и государственных программ. Он поэт особого, пророческого склада. Таких фигур в наше время нет ни в России, ни в Европе.

Зал наконец ожил и зааплодировал. Нужно было заговорить о Народном Вожатом, чтобы они всё поняли и выдали правильную реакцию, отметил Печигин, отправляя в рот большой кусок халвы. Следующий вопрос ведущей пришлось начинать дважды, пробиваясь сквозь аплодисменты:

– Что вы имеете в виду, говоря о президенте Гулимове как о поэте пророческого склада?

– Понимаете, между поэтом и пророком – огромная разница. Хотя и тот и другой обращаются к современникам со стихами, они, по сути, противоположности. Поэт лишь прикасается к тайне, тогда как пророк говорит из глубины тайны, он сам является тайной, обретшей человеческий голос, тайной, обладающей высшей властью. Если поэт может претендовать на место в истории литературы, то пророк занимает место в истории человечества. Но главное различие между ними в том, что поэт обращается к отдельному человеку, давая ему слова для осознания себя, тогда как пророк прежде всего политик, он говорит со всем народом, и его поэзия приближается к тому идеалу, о котором мечтал ещё Гёльдерлин, сплачивая разных людей в единое целое. Я наблюдал это своими глазами на концерте, где исполнялись песни на стихи Народного Вожатого. Таким образом, поэзия поэтов ведет к рассыпанию народа на отдельных людей, тогда как поэзия пророка, нисходя с такой высоты, откуда их крошечные различия не имеют никакого значения, объединяет людей в одно. И лишь такой человек, как президент Гулимов, может совместить в себе обе эти противоположности.

Печигин сам удивился, как ловко ему удалось свести концы с концами. Продолжительные аплодисменты, переходящие в овации. Ещё кусок халвы, наполняющей рот липкой масляной сладостью.

– Считаете ли вы, что стихи Народного Вожатого найдут в России своего читателя? Востребована ли вообще сейчас в России поэзия?

– Да, я уверен, эти стихи найдут читателя. В нашем раздробленном, рассыпающемся обществе существует огромная потребность в таком голосе. Но в современной русской поэзии он не может возникнуть, поскольку её ситуация сегодня напоминает положение того японского офицера, который продолжал войну в филиппинских джунглях через тридцать лет после капитуляции Японии. Вы, может быть, не знаете, что часть этого срока под его началом был небольшой отряд, чей боевой дух он поддерживал регулярными поэтическими конкурсами. Так и у нас: война поэзии давно проиграна, но поэты ещё остались и продолжают соревноваться за внимание последних читателей.

Ведущая попросила Печигина почитать свои стихи. Олег прочёл по памяти несколько старых стихотворений, стараясь произносить слова как можно более внятно и вслушиваясь в паузах в молчание зала, бывшее до того напряженным, что он опасался, уйдя в него, забыть следующую строчку. Когда закончил, коштыры дружно захлопали, как будто им и вправду всё в его стихах было ясно, в то время как у Печигина осталось чувство, точно он теперь и сам плохо понимает, что хотел ими когда-то сказать. Потом были вопросы из зала. Слушатели задавали их, путаясь в падежах, забывая непривычные русские слова, но с неподдельным интересом. Олег отвечал уже не особенно задумываясь, потому что ощутил наконец дающее уверенность и никогда прежде не испытанное чувство превосходства над аудиторией, иногда более, иногда менее удачно, порой ловя себя на том, что несёт полную околесицу или явную банальность. Но публика всё равно оставалась довольна и послушно аплодировала. Высокая девушка в очках, запинаясь от волнения, спросила, как ему нравится в Коштырбастане.

– Очень нравится, – ответил Печигин. – Прежде чем приехать сюда, я прочитал множество статей о Коштырбастане, но все они противоречили друг другу и мало подтверждаются тем, что я вижу вокруг. Чем дольше я нахожусь здесь, тем более непонятным представляется мне окружающее, а поскольку в неизвестном, как я говорил, сущность поэзии, получается, что в Коштырбастане я нахожусь в самой гуще поэзии.

Уходил он со сцены с ощущением, что, не сказав ни одного слова неправды, сумел, кажется, всех надуть.

Водитель Касымова ждал его у выхода, чтобы отвезти домой. Олег расположился на сиденье с приятной мыслью, что быть великим, оказывается, совсем не так сложно. Куда проще, во всяком случае, чем быть непонятно кем – то есть собой.