— Какую судьбу, Люба? У нас, в СССР, образование, особенно высшее, на пять голов лучше, чем в этих ихних Америках! Они нашим специалистам в подмётки не годятся, а всё обставили так, что наши артисты, учёные, инженеры, учителя, художники, — не могут у них по специальности работать, понимаешь? Ихние приезжают к нам, и мы их чуть в попу от радости не целуем, носимся с ними, как с писанной торбой. А наши у них тут на уровне бомжей котируются, если не ниже. Специально вся система у них так построена, несправедливо! Вот Гольдманы и обиделись…

— Слушайте, Пётр Кузьмич… — мне вдруг в голову вдруг пришла прекрасная идея, — я тут вот что подумала…

— Что? Говори! — заинтересовался Пивоваров.

— Если то, что вы говорите, правда, то таких обиженных, как Гольдманы, здесь пол-Америки, если не больше… — я замолчала, но Пивоваров мысль уловил и аж затрясся от смеха:

— Вот ты даёшь, Любка! А ведь ты абсолютно права! Если мы отыщем всех этих обиженных, то здесь всю систему изнутри раскачать можно!

— Но мы сейчас не успеем, времени до отъезда мало осталось, да и о ребятах больше думать надо… — расстроенно поморщилась я. — А в следующий раз, скорей всего, нас уже сюда не возьмут.

— Ничего страшного! — потирая от удовольствия руки, сказал Пивоваров, — пойду-ка я и сегодня же поговорю с Гольдманом. Пусть берут в свои руки и начинают вербовать наших. Ох мы тут им Армагеддон устроим, мама не горюй!

— А ребята…? — меня беспокоили прежде всего Кущ и Комиссаров, ведь это я их втянула во всю эту историю.

— А за них даже не переживай, Люба, — успокоил меня Пивоваров, — эти сегодняшние диверсии полностью обелили их. Так что, думаю, не сегодня-завтра их и вовсе выпустят.

— А ко мне Ляхов приходил, — наябедничала я, — вчера поздно вечером.

Я быстренько, в двух словах, пересказала наш странный разговор.

— А вот это вообще хорошо! — расцвёл Пивоваров, — я с ним прямо сейчас и поговорю. Припугну его хорошенечко. Он ради своей карьеры и тёщу родную не пожалеет. А нам нужно, чтобы он заявление о её старческом слабоумии написал. Тогда они от наших ребят уж точно отстанут.

Мы расстались на мажорной ноте, и я отправилась к себе в комнату.

Там я занялась сбором чемоданов. Скоро уезжать, потом может не быть времени. Мой жизненный опыт подсказывал, что всегда, перед самой дорогой, когда нужно идти собирать сумки, обязательно или что-то интересное случается, или какая-то неприятная неожиданность. И поэтому на сумки всегда нету времени, чтобы нормально ими заняться.

Я решительно вытащила чемодан из шкафа и принялась выгружать оттуда наспех наваленные пакеты с барахлом. Заодно и ревизию подарков проведу. Нужно точно понимать, что ещё докупить надо. И прикинуть — влезет всё или нет.

Я так увлеклась процессом переупаковки, что стук в дверь сперва и не расслышала.

Когда стук повторился, я крикнула:

— Открыто! Заходите! — а сама торопливо сунула несколько самых дорогих упаковок обратно в чемодан и прикрыла крышку (не обязательно всем знать, что нам удалось разжиться «собачьими» деньгами и так неплохо скупиться).

— Любовь Васильевна! — в комнату заглянула Сиюткина. — Я на минуточку только.

— Да что вы, что вы, что вы, Ольга Ивановна! — ответила я, — заходите!

— О! Вы уже и чемоданы складываете, — похвалила меня агрономша, — а я вот всё никак заставить себя не могу. Ненавижу сумки складывать. Прямо трясёт меня всю от этого.

— Бывает, — кивнула я, — я тоже ненавижу это дело. Но всегда стараюсь себя отвлечь какими-то мыслями, чтобы не психовать, когда складываюсь.

— Надо будет и себе попробовать, — оценила мой манёвр Сиюткина и добавила, — а я вот почему пришла, Любовь Васильевна. Помните, я говорила, что борщевик Сосновского и остальные семена не прорастают в парке?

— Ага, — я поморщилась, в свете последних событий эти чудо-сорняки совсем выпали у меня из головы, — вы меня извините, я совсем закрутилась и забыла о вашей просьбе!

Мне было ужасно неловко перед пожилой женщиной. Она так старалась, с такими сложностями провезла семена и всех этих долгоносиков контрабандой, попросила немного помочь, а я по-свински, совсем об этом позабыла! Небось за это время все долгоносики передохли.

А вслух сказала:

— И что теперь делать? Ещё как-то можно им помочь, или уже всё?

— Вот поэтому я и пришла! — сообщила Ольга Ивановна категорическим тоном, и по её голосу нельзя было сказать, что она расстроена.

Я с удивлением посмотрела на неё, а она пояснила:

— Понимаете, Любовь Васильевна, проблемы больше нет!

— Как нет? — удивилась я.

— А вот так! Она решилась!

— ?

— Ну, мы же затопили улицы города экскрементами… простите, конечными продуктами метаболизма… — чуть смутилась Сиюткина. — А это не только прекрасное удобрение, но и оно содержат много токсических веществ. И это стимулировало такой замечательный рост моих сорняков, что никакие дополнительные мероприятия так бы не поспособствовали…

— Погодите, — схватилась за голову я, — вы хотите сказать, что то, что мы затопили дерьмищем весь город… и теперь борщевик заколосится?

— Именно так! — рассмеялась Сиюткина. Сравнение ей явно понравилось.

— Но ведь говнища там ого-го, — забеспокоилась я, — не сожжет ли нежные молодые побеги такая концентрация дерьма?

— Так там же оно же с водой разведено. Как раз, то, что надо, — спокойно пояснила Сиюткина и мы обе с облегчением радостно рассмеялись.

Я вернулась в свою комнату и была очень довольна всем, что происходит. Если не считать проблем с Кущем и Комисаровым, то, можно сказать, всё шло не просто по плану, а даже с опережением оного.

В данный момент я сидела в вестибюле и смотрела какой-то документальный фильм. Он был на английском языке, поэтому я всё равно ничего не понимала. Но зато там были смешные картинки. И я периодически даже смеялась. Ровно до тех пор, пока в вестибюль не зашел Арсений Борисович.

Увидев меня, он остановился и прищурился.

Недавнее отравление повлияло на него не самым лучшим образом. Он был с синими кругами под глазами, и бледным. Но при этом держался бодрячком.

— Любовь Васильевна, — сказал он, — вы можете объяснить, что происходит?

Я молча пожала плечами, мол, сама в шоке.

— Происходит чёрт знает, что, — между тем продолжил он, — дисциплина падает, люди, вместо того, чтобы становиться ближе к богу, занимаются непонятно чем. Попадают в тюрьмы, где-то бродят целыми днями. Вы ничего не хотите мне рассказать?

Я не хотела.

Не знаю, до чего дошел бы наш с ним разговор, но тут в вестибюль вошла Белоконь и разговор пришлось прервать.

Не скажу, что я не была рада.

— Любовь