боли. Ветер развевает светлую челку, с приоткрытых губ срываются еле слышные вдохи и выдохи, в черных глазах застыло что-то, изрядно напоминающее смятение. — Ты слила тест после нашего разговора на остановке, ведь так?

— Нет, конечно! Что за бред! — Я смеюсь, но Волков не отстает, склоняет голову набок и не верит ни единому слову. Не справляюсь с его тяжелым молчанием и сдаюсь: — Ладно. Только Инге не говори…

Он чертыхается, сходит с дистанции, и я убегаю вперед. Разгоряченные щеки холодит воздушный поток, по ним тут же стекают слезы, а горло сводит мучительный спазм.

* * *

Висящее на спинке стула худи все сильнее мозолит глаза, воспоминания о ладонях, побывавших на моей талии, преследуют, как наваждение. Мамы все еще нет, мне нечем себя занять и я, мельком взглянув на окна соседнего дома, переодеваюсь в старье и выбираюсь в палисадник.

Земля успела просохнуть после недавнего мощного ливня, окрепшие ростки на клумбах устремились прямо к солнцу, но заглушающие их сорняки снова выглядят намного бодрее.

Тот же социум, только в миниатюре — вредители неплохо устроились и цветут пышным цветом, а нежные нездешние растения нуждаются в защите, но им некому помогать.

Старательно выпалываю одуванчики, вьюнок и чертополох и кошусь на теплицу Волковых. Тетя Марина, облаченная в длинную юбку и неизменную соломенную шляпу, разматывает шланг, перешагивает низкий пластиковый порожек и поливает зелень и капустные листья. До меня лишь сейчас доходит, что Ваня не может ее заменить — Рюмин с дружками целились в корпус и били по ребрам, и опасный заплыв с балластом в виде меня точно не поспособствовал скорейшему выздоровлению.

Ваня по-настоящему рисковал жизнью, когда бросился за мной в воду…

Побросав в ведро грязные перчатки и садовый инвентарь, я возвращаюсь в пустой дом, и, всхлипывая от чудовищного волнения, снимаю худи со спинки стула и аккуратно сворачиваю. Покидаю свои владения, на цыпочках крадусь мимо теплицы и быстро нажимаю на кнопку звонка. Дверь в ту же секунду распахивается, в проеме возникает Ваня, и черные глаза озадаченно вперяются в меня.

Я протягиваю ему толстовку и еле слышно пищу:

— Вот, возвращаю. Все никак руки не доходили… Еще раз спасибо. Я пойду!

— Нет, подожди! — он пошире раскрывает дверь, отступает в глубину темного коридора и приглашает: — Проходи, надо поговорить.

* * *

Глава 29

— Куда идти? — я нерешительно мнусь на самотканом половичке у порога. Взгляд трусливо скользит к террасе, но она пуста, а окно зашторено. Солнце зашло, наступил вечер, Анна Игнатовна наверняка уже спит — она и в добром здравии рано ложилась.

В последний раз я приходила в этом дом в нынешнем марте — пересиживала у Брунгильды очередную отцовскую истерику и пила умопомрачительный чай из трав. Игнатовна сокрушалась, что не тому учила папу, что давно потеряла хватку и не может отделить работу от личного. Что устала, разочарована и подумывает о заслуженном отдыхе. С тех пор прошло чуть больше двух месяцев, но мне они кажутся вечностью.

Пахнет медикаментами, хлоркой и тяжкой болезнью — когда дедушка угасал от рака, в его доме пахло точно так же, и, после его смерти, отец настоял на продаже жилья. Хоть я и была тогда очень мелкой, ощущение безысходности и боли тут же вырывается из подсознания и ознобом ползет по спине.

— Пошли в мою комнату, — Волков шагает по темному коридору, и я, стараясь не отставать, спешу за ним. Спальня Анны Игнатовны приоткрыта, внутри горит приглушенный ночник, она лежит на специальной кровати с приподнятым изголовьем и тихо посапывает во сне. Неподвижная, старая, измученная…

Я зажмуриваюсь, вслед за Волковым вбегаю в небольшое прохладное помещение и плотно притворяю за собой дверь.

В этой комнате бывать мне еще не приходилось.

На стенах висят старые географические карты, на круглом столе, под вязаной крючком салфеткой, притаился советский кассетный магнитофон, диван завален думками с вышивкой, на полках пылятся ряды потрепанных книг. Подумать только — меня занесло в логово к самому Волкову. Но я — в замызганном прикиде, с дурацким хвостиком на макушке, без макияжа и без четкого плана действий.

— Кабинет деда, — поясняет тот, забрасывая худи в шкаф. — Тут нет ничего моего, кроме телефона, одежды и ноутбука.

— Не планируешь обживаться? — в моем голосе слишком явственно звучат нотки сожаления, но он не улавливает их и не вносит ясности:

— Как пойдет. Я всегда на низком старте.

Он садится на деревянный стул, я опускаюсь на угол скрипучего дивана и, невозможно робея, пищу:

— Я ведь даже подумать не могла, что Анне Игнатовне настолько плохо. Ты сказал ей, что это я?.. Ну… что это я сломала теплицу?..

— Нет, конечно. А зачем? — удивляется Волков и взъерошивает светлые волосы. — Она нежно любит тебя и Рюмина и, когда приходит в сознание, просит альбом и безошибочно находит вас на фотках.

Я низко склоняю голову и пристально разглядываю худые руки. Под ногти проникла земля, на безымянном оторвался заусенец и запеклась капля крови. Голубые джинсы перепачканы песком и покрыты нежными разводами травяной зелени. Все так просто, искренне, без наносного, и я вдруг признаюсь — сама не знаю, зачем:

— Если тебе нужна правда, то зачинщицей погрома была я, Илюха изначально не хотел этого делать. Но то видео… с тобой… стало для меня полнейшим шоком. Я ненавижу Рюмина за это и не общалась с ним с воскресенья. Ты же мне веришь?

— Так сильно нужно, чтобы я тебе верил?

Я задыхаюсь и не нахожусь с ответом. В довершение жалкого образа кающейся грешницы, мои уши вспыхивают, раскаляются докрасна и пульсируют. Волков просто сидит напротив, но его присутствие ввергает в панику и опаляет кожу лба, щек, ключиц и шеи. Я боюсь на него посмотреть, но отчетливо помню каждую его черточку, и воображение услужливо и точно их дорисовывает. А проклятый сладко-горький парфюм туманит мозг и напрочь лишает воли.

— Да, нужно. Потому что ты — ее внук, а она, одна из немногих, за меня переживала. Теперь я благодарна и тебе — за то, что не дал утонуть. Ты мой сосед и одноклассник. Может, зароем топор войны и перестанем друг другу досаждать⁈ — я умираю от собственной никчемности, глупости и слабости, но не собираюсь отступать: — Предлагаю игру. Правда и ничего, кроме правды. Никаких больше обид и недомолвок.