— В стрельбе мне больше всего нравится спускать курок и чтобы грохнуло хорошенько, — ни с того ни с сего с возмутительным простодушием призналась Миранда.

— Тогда шла бы в тир и била по мишеням, — негодует Поль.

— Я бы не прочь, но так мы заодно гуляем.

— Ну, ладно. Только держись сзади и не мешай мне, — говорит Поль. Он любит, если уж подстрелил добычу, быть уверенным, что выстрел был его. Миранда сама попадает в птицу дай Бог один раз из двадцати, но если они стреляли вместе, одновременно, всегда спорит, что это ее добыча. Надо же, какая глупость. И как несправедливо, слушать противно.

— Давай условимся: первый голубь, которого мы увидим, или первый кролик — мой, — предложил он. — А следующий — твой. Запомни и не хитри.

— А если змея? — спрашивает Миранда — Можно, змея первая будет моя?

Крутя большим пальцем и любуясь блеском золотого кольца, Миранда теряет интерес к охоте. Одета она в летнюю будничную одежду: синий комбинезон, голубая рубашка, крестьянская соломенная шляпа и грубые коричневые сандалии на босу ногу. Брат одет так же, только в более суровых бурых тонах. Миранда вообще любит комбинезоны больше всякой другой одежды, но в округе они производят скандальное впечатление, потому что год на дворе 1903-й, и в сельской местности еще живы обычаи соблюдать в женской одежде старосветскую благопристойность. Их отца порицают за то, что у него девочки одеваются, как мальчишки, и разъезжают по окрестностям верхом, сидя без седел, по-мужски. Старшая сестра Мария, личность бесстрашная и самостоятельная, хоть и любит строить из себя даму, носится галопом, только обвязав конскую морду веревкой. А люди говорят, что семья без матери катится под уклон, тем более, когда не стало бабки, которая держала их в руках. Поговаривают, что бабка в своем завещании обошла сына Гарри, и он испытывает денежные трудности. Некоторые его давние соседи злорадно прикидывают, что теперь он, пожалуй, перестанет так заноситься и в конюшне у него поубавится чистокровных лошадей. Миранда все это знала, хотя откуда, непонятно. Она встречала на дороге простых старух, которые курили кукурузные трубки и поминали ее бабушку с глубоким почтением. Они скашивали на внучку старческие подслеповатые глаза и говорили ей: «Как вам не стыдно, мисси? В таком виде на люди показываться — это против Священного писания. О чем только ваш папаша думает?» Миранде было немного стыдно, потому что, со своим тонким социальным чутьем, пропитавшим все ее существо, она понимала, что оскорблять вкус людей — нехорошо, невежливо, пусть даже эти люди — вредные ворчливые старухи; но она доверяла мнению отца, и потом, в такой одежде очень удобно. Папаша так и говорил: «Комбинезон — это как раз то, что надо, и платья целее будут, в школу ходить…» Она считала такие рассуждения разумными и естественными. Ее воспитывали в строгой экономии. Расточительность вульгарна. И к тому же, это грех. Такова истина. Она слышала это дома тысячу раз и никогда не подвергала сомнению.

И вот теперь это кольцо, сияющее чистым золотом на ее довольно грязном пальце, внушило ей неприязнь к испачканному комбинезону и босым ногам в грубых сандалиях, выглядывающим между толстыми коричневыми ремешками. Ей захотелось вернуться в дом, принять холодную ванну, щедро обсыпаться Марииным фиалковым тальком — если, конечно, самой Марии поблизости не окажется и некому будет возражать, — надеть свое самое легкое, самое нарядное платье с пышной лентой вокруг пояса и усесться в плетеное кресло под сенью дерев… Это, понятно, было еще не все, чего ей хотелось; ее смутно потянуло к роскоши, к богатой жизни, которую она лишь неясно себе представляла на основании семейных легенд о былом изобилии и праздном образе жизни. Но простые удовольствия были доступны и теперь, и Миранда решила получить их, не откладывая. Она стала понемногу отставать от Поля и уже была готова повернуть обратно, ни слова не говоря брату. Но потом раздумала — ведь Поль бы никогда так с ней не поступил, и она тоже должна его предупредить, что уходит. Выскочил вспугнутый кролик — она без спора уступила его Полю, и он уложил его с одного выстрела.

Когда Миранда поравнялась с Полем, тот, опустившись возле кролика на колени, рассматривал только что нанесенную рану.

— Прямо в голову навылет, — удовлетворенно заметил он, хотя стрелял наобум, не целясь.

Вытащив свой острый охотничий нож, он быстро и ловко снял с кролика шкурку. Дядя Джим Билл умел их дубить, так что у Миранды для всех кукол имелись меховые шубки, она хотя и не любила кукол, но ей нравилось одевать их в меха. Дети стояли на коленях друг против друга над убитым кроликом. Миранда восхищенно наблюдала за тем, как Поль стягивает свежую шкурку, будто снимает перчатку. Ободранная тушка осталась темно-красная, скользкая, твердая; Миранда потрогала двумя пальцами длинные, тонкие мускулы с плоскими серебристыми полосками сухожилий, которыми они прикреплялись к суставам. Брат приподнял странно раздутое брюшко.

— Смотри-ка, — сказал он Миранде сдавленным, удивленным голосом: — у нее должны были родиться крольчата.

Осторожно действуя ножом, Поль взрезал брюшко от середины к бокам. Обнажился красный мешочек. Он еще раз провел лезвием ножа, мешочек раскрылся, а там оказалась кучка крохотных кроликов, каждый обернут в красную пленку. Брат снял пленку, и крохотные кролички оказались на виду, у них был темно-серый влажный волнистый мех, как на головке у выкупанного младенца, удивительно маленькие ушки плотно сложены, слепые мордочки почти как гладкие шарики.

Миранда еле слышно произнесла:

— Ой, я хочу посмотреть. И долго вглядывалась, — взволнованная, но не испуганная, она привыкла к виду живых существ, убитых на охоте, — охваченная жалостью, изумлением и каким-то восторгом перед этими крохами: они были такие малюсенькие, такие хорошенькие. Она потрогала одного пальцем, едва-едва. — О, на них кровь. — И сама не понимая почему, начала дрожать. Но, главное, она хотела видеть и знать. А увидев, сразу почувствовала, что знала это всегда. Забылась даже память о прежнем незнании, ей все это было знакомо. Никто ей никогда ничего такого не рассказывал, она без особого внимания наблюдала жизнь животных вокруг себя, они были для нее слишком привычны. Простые и грубые, но совершенно естественные и неинтересные. А брат держался так, как будто всегда все знал. Возможно, он и раньше уже такое видел. Миранде Поль не обмолвился ни словом, но теперь ей была известна, по крайней мере, часть известного ему. Она начала понимать то, что неопределенно, подсознательно таилось в глубинах ее души и тела, — теперь это смутное, инстинктивное знание постепенно, понемногу становилось определеннее и яснее, хотя она еще не сознавала, что познает то, от чего ей никуда не деться. Поль произнес тихо, словно говоря о чем-то запретном:

— Они уже были готовы родиться. — И еще понизил голос на последнем слове.

— Я знаю, — кивнула Миранда. — Как котята. Знаю, знаю. Как маленькие дети. — Она поднялась с колен и стояла, держа винчестер подмышкой и глядя сверху на кровавые останки, тихо и вне себя от волнения. — Я не возьму эту шкурку, — проговорила она. — Не нужна она мне.

Поль запихнул маленьких кроликов обратно в живот матери, завернул в снятую шкурку, отнес в кусты и запрятал там. Возвратившись, он заговорил с Мирандой совсем другим, непривычным доверительным тоном, словно открыл ей как равной важную тайну: