согласилась переехать в Одессу, — он усмехается. — Потом началось. В Одессе ей всё было мерзко. Она так и говорила. Всё не нравилось, всё раздражало. В школе, куда она устроилась на работу, были не такие учителя и не такие дети. Не такие, как в Ленинграде. В магазинах были не такие продавцы, в соседних квартирах жили не такие соседи. Потом родился ты, и она на какое-то время успокоилась. Начала возиться с тобой. Имя тебе сама выбрала, я в это не вмешивался. Я был искренне рад. Я думал, мол, вот теперь Рахель наконец-то будет счастлива, а если будет счастлива она, то и мне будет хорошо. И мне, и нашему сыну. Маленькому царю Давиду. Но потом всё началось снова. Авраам… твой дед постоянно звал нас в Ленинград. Я не хотел. Дело было не только в том, что я не хотел уезжать из Одессы. И не в том, что не хотел переезжать в именно Ленинград. Дело было в том, что я постоянно слушал вот это — «папа то, папа сё». «Папа, папа, папа», — он морщится, словно от боли. — Один раз я даже в сердцах высказал ей, что с такой ненормальной привязанностью к отцу не стоило вообще выходить замуж. Она влепила мне пощёчину, — отец смотрит в расширившиеся от удивления глаза Давида и с усмешкой добавляет: — Да-да, она ещё и дралась. Я изначально ничего не имел против Авраама, но твоя мать так усиленно совала его мне в лицо и приводила в пример, что я поневоле начал испытывать неприязнь, — он качает головой. — А потом стал подрастать ты, и история повторилась. Забавно порой складывается жизнь. Ты Вайсман. Ты его выбрал. Как всю жизнь выбирала и она.

Давид отпускается на кресло, в котором до этого сидел отец.

— Почему ты не развёлся, если вы жили так плохо? — тихо произносит он. — Из-за меня?

— Тебе станет легче, если я скажу, что да?

— Нет. Не станет.

— Тогда считай, что не из-за тебя, — отец отмахивается. — Обвини Тору, иудаизм, раввинов, синагогу. Еврейские традиции, которые тебе так ненавистны. Найди виноватых сам.

— Так, значит, поэтому ты вычеркнул её из своей жизни после её смерти? Как будто её и не было?

Отец смотрит на него странным взглядом — как будто на умалишённого. А затем вдруг начинает смяться. Смеяться жутким, почти истерическим смехом, от которого холодеет кровь.

— Глупый, — сквозь смех произносит он, — какой же ты всё-таки глупый! Глупый маленький мальчик! Глупый маленький почти сорокапятилетний мальчик! — отсмеявшись, он смотрит наконец на Давида. — Ты ведь регулярно бываешь на кладбище, я знаю об этом. Всё к дедушке своему ненаглядному катаешься. Ты никогда не обращал внимания на то, что на её могиле всегда убрано? Кто, по-твоему, это делает? Пророк Моше? Или, прости Господи, царь Давид?

Давид хочет было что-то сказать, но отец жестом останавливает его.

— Я всегда буду для тебя плохим, — говорит он. — И всегда буду виноват. Я уже смирился, знаешь. Тора учит смирению. Если бы ты её внимательно читал, а не только критиковал и высмеивал, тебе бы легче жилось на этом свете. Так что можешь теперь обвинять меня и в этом тоже. В её болезни, сумасшествии и смерти. Во всём только один лишь я виноват. Твой святой дед, как обычно, не при чём. После того как её в последний раз выписали, он был совершенно уверен, что она в норме. В норме — насколько вообще эти слова возможно применить к душевнобольному человеку, — он выразительно смотрит на Давида. — Авраам уверял меня, что приступ миновал. Не хочешь отнести свои претензии ещё и ему, на кладбище? Его могилу, к слову, я тоже всегда привожу в порядок. Я никого не игнорирую. Я не ты.

Давид встаёт с кресла.

Его трясёт.

— Я пойду, папа, — говорит он.

Отец поднимает глаза. Кажется, в них стоят слёзы.

— Дверь захлопни, — ровным и спокойным голосом отвечает он. — Я так понимаю, в шаббат мне твоего звонка не ждать.

Последняя фраза — не вопрос.

Это — утверждение.

И Давид не хочет на него отвечать.

В груди колет, и страшно сушит в горле, но сейчас он скорее умрёт, чем попросит у отца воды.

Он выходит из квартиры и захлопывает за собой дверь.

Как ему и было велено.

Какое-то время он стоит, прислонившись спиной к холодной стене и отчаянно силясь унять эту мерзкую колющую боль в груди, а затем, восстановив дыхание, быстро сбегает вниз по ступенькам.

Так быстро, будто за ним гонятся.

Невзирая на боль.

Лифты Давид терпеть не может.

На улице идёт мелкий снег с дождём.

Маленькая собака в ярко-голубой попоне увлечённо носится за снежинками, а её замёрзшая и уставшая хозяйка в тёмно-зелёной куртке с капюшоном явно жаждет загнать её домой и тонким голосом вопит на весь двор: «Молли, ко мне!»

Давид не может пока решить, будет ли лучше сейчас поехать на метро или же вызвать такси. Пока что он просто хочет убраться от дома отца подальше.

Он отходит от парадной — так, будто сейчас её двери распахнутся и она затянет его обратно, как в фильме ужасов, и идёт прочь со двора.

В спину ему несётся писклявое «Молли, ко мне!»

Молли радостно лает в ответ.

У неё явно прекрасное настроение.

[1]Знаменитая фраза Арагорна из фильма Питера Джексона «Властелин колец».

[2] Привет. Мы можем сегодня увидеться? (идиш)

[3] Шалом! Что-то случилось? (идиш)

[4] Есть дело (идиш).

[5] Договорились (идиш).

Конец второй части

Часть третья

1

— Вам не стоило меня встречать возле метро, — Каролина смущённо смотрит на Самуила Соломоновича. Тот тут же кивает в ответ с лёгкой улыбкой.

— Ты совершенно права, — отвечает он. — Мне не стоило тебя встречать возле метро. Мне стоило отправить за тобой такси, — он по-отечески касается её руки. — Не замёрзла?

Каролина качает головой:

— Нет. В