тому, что существовал на нашей планете. Да, именно так звучали его слова, приглушенно, медленно, поскольку ему было трудно дышать. Я с трудом их разбирал, а о чем он говорил, решительно не понимал, не в связи с нашим сидением. Но я вас умоляю, какое дело сну до связей, до того, теряю ли я ориентиры. Да и до Суворина! Он редко развивал мысль с начала через середину до конца. В одну его мысль закрадывалась другая, клочки, обрывки, а также небольшие задержки, которые служили не паузами для раздумий, а результатом: а) его некогда неумеренного пьянства (долгосрочные последствия); б) долгих лет работы с современными партитурами, то есть с диссонансами; в) острых проблем с кровообращением; г) изношенности пищеварительной системы; д) врожденного безразличия к любому порядку (даже в детстве ему не нравились марширующие строем солдаты), как и к вопросу о том, к какому году, десятилетию или столетию относится его костюм; е) даже в его возрасте безоглядно свежего чувства на чепуху и веры в ее полезность. Пожалуй, хватит.

Нет, наверно, еще одно. Никогда не говори того, что думаешь, тем более при диктатуре. Верно. Кто-то постоянно скребется в дверь, пусть и желая осведомиться о здоровье твоей матушки. Почему, вы думаете, я тогда дымил, как паровоз? Почему при Сталине Дмитрий не выпускал сигарету изо рта? Почему люди образованные, умевшие говорить, вдруг начинали заикаться и не могли вымолвить ни слова? Почему стихи завоевали такую популярность? И те, кто их писал? Революция, как с достойным поэта остроумием писал Ковалев, изобрела стул, на котором невозможно сидеть.

Я словно потерялся.

Что было, это его преступления. Я жду заслуг. У них на совести ложь, великая отечественная ложь, ложь о войне и мире. Они провозгласили своим союзником смерть, убивали людей выстрелами в затылок, медленно забивали до смерти, еще медленнее казнили принудительным трудом. Из жертв вырывался крик, играл оркестр, кусочек хлеба в качестве гонорара, отсрочка и их уничтожение. Мужчин, женщин, детей.

О господи! Был ли он сам сном – в том виде, в каком явился мне во сне? Было ли сном снятое им на камеру? Он снимал сам себя, подложив под изображение свой голос с благотворно низким тембром (лишь когда изъяснялся на родном языке). Не говорил ли он, что при случае должен приобрести штатив, на который можно будет устанавливать камеру?

С поля, окруженный привольными цветами, махал актер. А я тем временем, опять став пылко совестливым юношей, уже в школе и, конечно, на первом курсе восхищенный свободной мыслью ранних философов, искал определения тому, что понимают под духом, фантомом, призраком и родственными явлениями, и – признаюсь, несколько педантично – кое-что записывал. Даже проснувшись, я не мог понять, в чем тут дело, как легко пишется, если не сидеть, если писать не на бумаге, не буквами.

Он с веселым любопытством заглянул мне через плечо. А если так: иностранец приезжает в город?

Это было мне знакомо.

Главное, чтобы история началась в обычный для нас день.

Верно, но что-то не так. Видимое заслоняет невидимое.

Как четные числа заслоняют нечетные, как веер закрывает лицо.

Кинозвезда женского пола, крупная величина, в интервью: «Я красива, только когда меня никто не видит».

В вагончике по соседству некто, держа в одной руке револьвер, а в другой сценарий, все читает одну и ту же фразу: «Я знаю, почему люблю тебя!» Но он не знает, как ее сказать. У него пока нет чувства интонации, чувства, как выяснится в конце, неправды. Он знает сюжет. Ему неважно, любить или быть любимым. Лучше всего, по его мнению, фраза звучит, если произносить ее очень медленно и при этом смотреть на пистолет, поскольку любит он именно его.

Я перестал удивляться.

Какое красивое платье у невесты! Черная-пречерная кошка на крыше припаркованного автомобиля. Старик для меня загадка, Голливуду это неинтересно, подают кофе.

Закончим историю там, где она началась, в кафе на маленькой, раньше тихой улочке, где я когда-то – как же давно! – в самом деле часто просиживал целыми днями. То, что оно стало более знаменитым, чем было уже вначале, по-моему, не пошло ему на пользу. Табачный дым развеялся, а с ним и люди искусства. Трудно обращаться к официантам старомодным, но повсюду еще обычным «господин официант». Они из того поколения, которое, как заметил однажды Суворин, ни разу не держало в зубах соломинку из соломы. Он вообще вряд ли принимает пищу, все указывает на это. Да, кофе, разумеется, и стакан воды, но без сахара, прибор на серебряном подносе – сервировано как основное блюдо.

Теперь требуется полнейшая сосредоточенность, иными словами, все строго по порядку. Как-нибудь день да пройдет!

Кофе тоненькой струйкой налили в предварительно подогретую чашку, и так же, понемногу, он его пьет. Складывает губы, как флейтист, когда играет, только слышимый нами звук не звучит, а свистит, негромко, даже не неприятно, вдох, вдох самой чуточки воздуха.

Язык, сложенный им в форме ложечки, принимает первую каплю, втягивает ее… Счастье, насколько при этом можно быть счастливым.

Примечания

1

Старая русская традиция! (англ.). – Здесь и далее прим. пер.

2

Ужасный ребенок (франц.).

3

Lauschen – слушать, внимать (нем.).

4

Любовь (итал.).

5

Вода – прочная штука // Она удерживает китов и пароходы (англ.).

6

Funkelnagelneu – новехонький, с иголочки (нем.).

7

Haarnadelkurve – остроугольный дорожный поворот. Blaubeerkuchen – черничный пирог (нем.).

8

Knallhart – очень жесткий. Knallvoll – очень полный, набитый битком. Fuchsteufelswild – рассвирепевший. Mucksmäuschenstill – неподвижный, как притворившаяся мертвой мышь (нем.).

9

Пер. А. Смирновой.

10

Да, сэр, это моя детка! (англ.)