— Петлю да на мельницу, на крылья…

Заворочалась толпа, схватили Степку, поволокли к ветрянке, а по дороге из оборванных вожжей уж петлю сделали. Поставили парня у крыла, петлю привязали. Гришка Мухин хлопочет, чтоб не сорвалось, мертвым узлом к поперечине прихлестнул. Отошли мельницу на ветер заводить, пускать, тут и случилось смешное.

Только, конечно, говорится, что смешное, потому только смешное, что вдруг заржали все, заржали потому, что вдруг увидели, что синие тяжбинные портки до самых колен намокли и почернели. Смешное, пожалуй, еще и потому, что чуть было не изменилась поэтому Степкина судьба, так как всем вдруг захотелось поизмываться над ним, поистязать его, чтоб досыта насытиться слепым зверским нутром.

Отвязали Степку от крыла да так, на петле прямо, поволокли — куда и сами не знают. Вроде как малого ребенка с заслонкой по избе водят прямо с кроватки, чтоб он в постельке не мочился.

Таскали-таскали его, мытарились-мытарились над ним и вдруг очутились все за селом, на погорелом поле. Тут вдруг и смех и рев стихли.

Черное поле, серый пепел… Где же рожь, где же хлеб? Как маленькие обгорелые детские трупики, лежат на черной земле колосья.

В минуту превратился мой Степка в грязную кровавую кашицу.

А поджег, заявляю, Михайло Кренев, чтоб в суматохе власть новую к гибели подтолкнуть.

Уж, видно, не судьба Степке Попойникову. Поволочись с ним мужики еще часик — и, может быть, жив остался. Не больше как через час в село к нам приехал отряд красногвардейцев.

В городе уже стало известно, что у нас подожгли хлеб на корню. А вслед за ними примчался мой Петруша с Николаем.

Вот этот отряд-то и насторожил нас впервые. Вспомнились мне тогда слова Михайлы Кренева: «Не показывай чужим дорогу к нам в село». Да уж напрямик скажу: с этого их приезда и началась наша отчаянная и страшная заворошка. Мужики вдруг все сразу наершились, как только Николай объявил им, что наше село обязано вывезти десять тысяч пудов хлеба. Горлачи сразу так и заорали: помазали, дескать, нас свободой по губам. Мы ведь до революции большей частью сбоку видели городскую жизнь, на улице. А на улице — напудренные да нафарфоренные, в шляпках да в мехах, ни работы, ни заботы. Так ведь в душе, почитай, каждый из нас, мужиков, и полагал, что кто в городе живет, тот у христа за пазухой.

Да и то сказать — как мне тогда думалось, — раз свобода, так надо ее и вертеть в такую сторону, чтоб трудовые люди — крестьяне ли, фабричные ли — остались. А уж трудовому человеку с трудовым — свах совсем не надо бы. Они и сами найдут, как сосвататься, как и чем торговаться-обменяться.

От власти новой только и требовалось, чтоб безобразия да беззакония прекратить, чтоб распущенность всякую унять да грабителей покарать.

Десять тысяч пудов! На погорельцев, что ли? Так мы же погорельцы и есть. Легко сказать — десять тысяч пудов!

А чего, спрашивается, нам из города за этот хлеб наш посулят?

— Добровольно выделим — кто сколько в силах.

— Давайте добровольно.

А добровольно только и собрали шестьсот пудов ржи да восемнадцать пудов проса. С тем отряд и уехал. Но мне из того приезда запомнился разговор Николая с моим Петрушей у нас в доме, да и весь тот вечер достопамятен мне.

Тогда уж окончательно выяснилось, что большевики оттолкнули левых эсеров от власти. Петруша мой больше отмалчивался, а говорил Николай. Тут же я узнала, что в газетах опровергли Петрушин позор, объявили его невиновным и чистым, как агнец. Петруша, однако, как будто совсем не обрадовался этому опровержению. Днем, когда шумели на сходке из-за десяти тысяч пудов хлеба, он не вступился ни словечком. Все думал о чем-то, все соображал, и только когда мужики особенно понасядут на Николая, Петя мой нет-нет да улыбнется, потихоньку, украдкой.

Только, помнится, пару слов и бросил за весь день на сходке. Это как раз в то время, когда на крыльцо управы поднялся один красногвардеец с винтовкой в руках и стал говорить речь. Впрочем, какая же это была речь? Угроза сплошная, запугивание, застращивание. И говорил-то он почти не по-нашему. Толстомордый такой, побагровел весь от злобы, от крику:

— Жито не дадите? Та ж мы с глотки у вас вырвем! Та ж ось вона, вынтовка!

Тут Петруша вставил:

— Винтовка — о двух концах.

А толстомордый заметил, кто крикнул, да ему в ответ:

— Так я ж и говору, що в оба конца ты зловишь!

Петруша тут нарочно громко рассмеялся, так что всей сходке понятно стало, сколь мы боимся его винтовки. Все и заржали, загоготали. Толстомордый еще что-то кричал, да Николай круто осадил его и столкнул с крыльца. (Эта его угроза и эти Петрушины слова, как впоследствии оказалось, сделались самым первым и самым главным узлом в нашей заворошке. Проговорился толстомордый, а мужики-то и сообразили все.)

Вечером, дома за чаем, я заметила, что Петруша в таким презреньем и с такой ненавистью смотрит на Николая, что мне сразу же стало боязно за Николая.

А главное, я заметила, что, когда Петруша разделся и повесил свое пальто, он не сразу от него отошел, а все чего-то ждал и выбрал-таки минутку: когда Николай пошел в чулан мыть руки, Петруша выдернул свой револьвер из пальто и сунул его в правый карман пиджака, в котором тут же, не вымыв рук, сел за стол.

Николай все гудит, все гогочет, все рассказывает. Потом принялся убеждать Петрушу переписаться от левых эсеров к ним, в большевики.

— С кем ты связался? — гудел он. — Теперь вот с левыми, потом с крайне левыми, а затем, затем через крайне левыми? Ни эсер, ни большевик. Ой, Петруша, а какой большевик из тебя получился бы, если б мозги тебе заправить! А ты вот теперь и болтаешься, как дерьмо в проруби…

Так и вздрогнул мой Петруша от этих его слов, словно ужаленный. Да и Николай заметил это. Он держал полное блюдечко в обеих руках, опираясь локтями на стол. Заметив волнение Петруши, он поставил блюдечко на стол, в свою очередь, пристально посмотрел на Петю, потом спросил:

— Ты, Петруха, все никак о себе не забудешь?

Тут вступилась и я. Не выдержала, да и как выдержать!

— Как же, как же забыть-то вам? Да разве можно такой позор простить вам когда-нибудь?

Тут и Петя вставил:

— Для меня одно ясно: вся эта история с провокацией подстроена.

Умница Петя, Петруша! Как это он ловко угадал! Вот это и я хотела