Папа оторвался от текста, чтобы помешать в сковородке. По квартире разлился дурман, упоительный запах жареной картошки с луком.

Я бросала голодные взгляды на плиту и от нетерпения покачивалась на табурете.

— Не готово еще. Возьми какао налей. Вон, в термосе.

В какао плавала большая жирная пенка. Я выловила ее вилкой и повесила на край стакана, как соплю.

— Вот свинтус!

Папа убавил огонь под сковородкой, накрыл ее крышкой и вернул на нос очки: можно успеть прочитать еще пару абзацев.

— Что это? — Я кивнула на бумаги.

— Поэма.

— Французская? — зачем-то спросила я очевидное. Наверное, потому что в Лесной Дороге это было очевидное — невероятное.

— Граф де Лотреамон. Малоизвестный французский символист.

— И ты все понимаешь?!

— Я только начал. Три страницы прочитал.

— Опять на ночь дали? — Неужели он одолеет до утра этот талмуд, да еще на французском?

На редкие книги и перепечатки у папы на работе даже очередь была. Когда она наконец доходила, в родительской комнате до рассвета горела настольная лампа.

— На сколько угодно. Мы с Лаптевым одни французский знаем, а он уже прочитал.

— Дурак он, твой Лаптев.

— Это правда, — усмехнулся папа. — Вот Фолкнера взять, например. Лапоть сказал, что читать невозможно, там предложения на полторы страницы. А я «Авессалом, Авессалом!» прочел на одном дыхании, за неделю. Еще бы Джойса где-нибудь найти…

— Про что там, в «Мальдороре»? — французская распечатка волновала мое воображение.

— Про дьявола. Как он вонзает когти в грудь р-р-ребенка. — Папа, разверзнув пальцы левой руки, хищно потянулся к моему горлу. — Страшно? То-то же. Послушай, как французский звучит.

Он взял наугад листок, начал читать.

— Переведи!

— Молю небеса, чтобы читатель — ожесточившийся и вдохновленный — не сбился с дикого пути… с опасной дороги, ведущей через злое болото… болота… а, вот как: через трясину зла, прельстившись моими страницами, темными и… и полными яда. Если он не устоит… не удержится на краю бездны силой воли и здравого смысла, смертоносные… смертельные испарения этих болот пропитают его душу, как вода пропитывает сахар. Только некоторые могут съесть… вкусить… ага: немногим дозволено вкусить сей плод, не умерев… не… не обрекая себя на погибель… А потому, о робкая душа, остановись, не пытайся проникнуть в глубь неизведанных земель; пока не поздно, направь свои стопы вспять.

Я слушаю, забыв обо всем на свете. Даже умопомрачительный запах картошки исчезает, развеивается, вытесняется из сознания магией слов.

Папа — читатель увлеченный. Литературный гурман. В библиотеку — регулярно, за всеми новинками следит. Вообще, у них в НИИ это модно; номера «Иностранной литературы», прошедшие через десятки рук, затрепаны до того, что просто рассыпаются на части.

Библиотека в поселке неплохая, хоть и маленькая: два смежных зала по пять-шесть стеллажей, один публичный, для свободного доступа, другой — что-то вроде спецхрана: чтобы туда зайти, требуется разрешение библиотекаря. Несколько составленных в ряд столов никогда не пустуют, постоянно кто-то сидит и листает подшивки: женщин интересуют рецепты и мода, то есть «Крестьянка» с «Работницей»; мужчин — «Советский спорт», «Наука и жизнь», «Техника — молодежи». Особым спросом пользуется журнал «За рулем» — даже те, у кого нет и никогда не будет машины, хотят быть причастными к миру автомобилей.

На полках стройными рядами БВЛовская серия классики, собрания сочинений — Пушкин-Лермонтов, Достоевский-Толстой. И дальше — лакомыми кусками, изюмом в куличе — Дюма, Жюль Верн, Джек Лондон, Стивенсон, Майн Рид…

Отдельно — не по алфавиту — фантастика. «Голова профессора Доуэля». «Человек-амфибия». «20 000 лье под водой». «Марсианские хроники». «Гиперболоид инженера Гарина». «Война миров». «Повелитель мух». «Пикник на обочине». «Солярис». «Лезвие бритвы». Библиотекарь увлекается сам и собирает тематическую подборку. Все эти книги уже повалялись возле папиного дивана, погрели свои страницы под фамильным торшером с птицей на абажуре.

Дождь загоняет нас с Танькой в Дом культуры. Нам повезло: библиотека открыта — она работает всего два дня в неделю, по вечерам.

Жужжание лампы дневного света, запах книжной пыли и лимонной герани — на окнах горшки, горшки… Трехлитровая банка с водой — отстаивается от хлора: за цветами хранитель ухаживает трепетно.

Странный он человек, этот Марконий Викторович. Мы, разумеется, зовем его Макароний. Он и правда как макаронина, длинный и белый. Летом по лесу с лыжными палками бегает. Прикормил четырех собак у себя в подъезде. Не здоровается ни с кем, если не на работе. Говорят, у него сын в армии с ума сошел, но это было давно и в другом городе.

Когда Марконий только устроился в библиотеку, папа пояснил:

— В двадцатые годы было модно по изобретателям называть. Вот композитор Эдисон Денисов, например. Помнишь, я у Лаптева пластинку брал. Авангард, полный перфект. Не слушала тогда со мной? Ну, тебе еще рано, не доросла, все равно такую музыку не поймешь.

— Что это не пойму? — возмутилась я. — Мы на музлитре Бартока проходили. И Скрябина. «Прометея», «Поэму экстаза»… Он ноты хотел светом изображать. Даже специальную строчку в партитуре придумал — люче называется.

— Как? — не расслышал папа.

— Люче. Свет по-итальянски. Ладно, рано тебе это знать. Все равно не поймешь.

Уворачиваясь от смачного папиного щелбана, я выскочила в коридор и оперативно заперлась в туалете. Ё-моё, как же звали того композитора? Э… Э… Эйнштейн?

В библиотеке царил покой. Макароний сидел за столом у окна и, щелкая дыроколом, подшивал свежую прессу. Мы с Танькой листали пахнущие сараем журналы. Было уютно в этой небольшой комнате с геранями и аспарагусами, несмотря на моргание и надсадное стрекотание лампы. Я просмотрела последний «Крокодил», прочла несколько фельетонов, разгадала в уме кроссворд…

— Пойдем, что покажу! — вдруг поманила Танька.

— Куда?

— В тот зал. Там книжка есть одна…

Макароний пустил нас в хранилище. Дверцы шкафов не запирались, Танька без труда извлекла темно-коричневый томик в коленкоровом переплете и сразу открыла на нужной странице. «…Задирает юбку и моей рукой гладит себя по паскудной ляжке, вытаскивает груди…» — было написано черным по белому.

— Фига себе…

— Между прочим, Толстой.

— А мой папа по-французски читает. Там тоже такого полно. — Насчет «полно» я, конечно, предположила — не ударять же в грязь лицом.

— Французы, они все про это пишут. Зачем я на английский пошла…

— Можно потом в иняз поступить.