Весна в этом году была затяжная, март заканчивался, но снег только-только начал таять. По ночам еще сильно подмораживало, поэтому улицы Москвы во многих местах были покрыты ледяной коркой.

Подгоняя своих слуг сердитыми окриками, Лыков перебегал от одного угла дома до другого. Он надвинул шлем на самые брови и прикрывал грудь круглым щитом, хотя знал, что от пищальной пули его не спасут ни щит, ни кольчуга. Сердце бешено колотилось у него в груди. Внезапно Лыков поскользнулся на ледяной кочке и неловко упал на бок, подвернув левую ногу. Кто-то из слуг бросился его поднимать…

И в этот миг со стороны частокола прогремел пушечный залп. Три орудия громыхнули почти одновременно, свистящие ядра мигом скосили пять или шесть человек в наступающей сотне Лыкова. Над частоколом взметнулся белый пороховой дым.

Лежа на земле и притворяясь раненым, Лыков орал на своих ратников, срываясь на визг:

— Чего встали, бараны! Вперед! На слом!.. Ну же, живее!.. Живее, свиньи!..

Потоптавшись на месте, расстроенная сотня опять двинулась вперед короткими перебежками. Идущие следом за отрядом Лыкова французские наемники наступали сомкнутым строем посередине улицы, ощетинившись длинными пиками и алебардами. Их металлические шлемы имели круглый верх со стальным гребнем и широкие, низко опущенные поля. На панцирях французов бросались в глаза белые и голубые лилии, эмблема французского королевского дома.

Поднявшись на ноги, Лыков всячески подгонял своих ратников, толкая их в спину и принуждая быстрее продвигаться к частоколу. Теперь он был в хвосте своего отряда, поэтому почувствовал себя смелее.

Из-за частокола залпом жахнули семь или восемь пищалей, потом вразнобой зазвучали выстрелы самопалов. Лыков увидел, как упал сраженный наповал рыжий Демьян в простеганном холщевом кафтане-тегилее. Повалилось наземь и пурпурное царское знамя с золотым двуглавым орлом, которое было у него в руках. Рядом с Лыковым упали как подкошенные его брадобрей Фока и оруженосец Увар. Обоих не спасли добротные панцири из самаркандской стали. Какая-то шальная пуля едва не угодила Лыкову в голову, оставив у него на щеке кровавую царапину.

Лыковская сотня подалась было назад, но французские наемники во главе с Жаком Маржеретом, перегородив улицу своим железным строем, не позволили вооруженной боярской челяди унести ноги с поля боя. Гоня лыковских ратников перед собой как стадо овец, французы произвели стремительный бросок и по приставным лестницам стали карабкаться на частокол. Восставшие москвичи и стрельцы князя Пожарского встретили наемников вилами, копьями и бердышами. Многие из посадских орудовали длинными жердями с крючьями на конце, которыми они цепляли французов за голову или за шею, сбивая их с частокола. Те из французов, кому удавалось перескочить через тын, попадали под убийственный огонь из пистолей и самострелов, едва успев взмахнуть топором или саблей.

Стреляя из мушкетов и аркебуз, французы не могли нанести серьезного урона восставшим москвичам, так как частокол мешал им вести прицельную стрельбу. Потеряв убитыми двух сержантов и тринадцать ландскнехтов, Жак Маржерет скомандовал отступление, видя, что ратники Лыкова даже не пытаются лезть на частокол.

В квартале Кулишки вооруженной боярской челядью командовал Михаил Салтыков, который, в отличие от боярина Лыкова, сражался с восставшими москвичами с безудержной отвагой. В этом квартале стоял терем Салтыкова, полный всякого добра. Салтыков был дважды ранен в бою, поддерживая со своими людьми атаки конных рейтар Петра Борковского. Восставшие московские стрельцы, возглавляемые Василием Бутурлиным, дали отпор полякам на Кулишках, не пропустив врага к Яузским воротам. Некоторые переулки на Кулишках и на Тверской улице по нескольку раз переходили из рук в руки. Наконец немецкие рейтары не выдержали и повернули вспять.

Михаил Салтыков скрежетал зубами в бессильной ярости, видя, что натиск восставших москвичей никак не остановить. Силы Гонсевского тают на глазах, в то время как к москвичам каждый день идут на помощь все новые отряды земского ополчения. И тогда Михаил Салтыков решился на отчаянный шаг. Он запалил свой терем, дабы сильный пожар стал непреодолимой преградой для наступающих стрельцов Василия Бутурлина. Огонь, разносимый ветром, быстро перекинулся на соседние дома и изгороди. Вскоре Кулишки запылали так, что восставшие москвичи отступили от гигантского пожарища до самых Тверских ворот. Пришлось укрыться за стеной Китай-города и отрядам Гонсевского, поскольку огонь стал угрожать и им.

Ночью пожар усилился. Ветер гнал пламя из улицы в улицу, деревянные дома вспыхивали как факелы.

Бояре и польские военачальники, стоя на вершине Фроловской башни, глядели на бушующее море огня, разлившееся по западным кварталам Белого города. Было видно, что буйство огненной стихии сильнее всех усилий москвичей, пытающихся потушить огромный пожар.

— Что ты натворил, Михаил! — молвил Федор Мстиславский, сокрушенно качая головой в высокой боярской шапке. — Почто ты выпустил на Москву этого огненного зверя? Куда приедет короноваться Владислав, на пепелище?

— Нет худа без добра, — злорадно усмехнулся Михаил Салтыков. — С помощью огня мы сокрушим посадскую рвань и земское мужичье! Против огня бессильны пушки и пищали. Пожар не одолеть топорами и рогатинами. Пусть сгорит пол-Москвы, лишь бы это пламя поглотило и всю восставшую чернь!

Стоял март 1611 года.

Всю ночь в Москве, не замолкая, гудели колокола. Жители посада мужественно боролись с огнем. К утру пожар в Белом городе был потушен.

На рассвете польские дозорные, находившиеся на колокольне Ивана Великого, увидели на Можайской дороге среди стылых лугов и покрытых снегом пажитей бело-красные знамена польского войска. Это была долгожданная подмога от короля Сигизмунда. Конная колонна с высоты громадной Годуновской колокольни казалась гусеницей, крадущейся меж деревенек и перелесков к окутанной дымом Москве.

От перебежчиков Гонсевскому и боярам-блюстителям стало известно, что ночью к восставшим москвичам прибыло несколько конных и пеших отрядов земского ополчения, которые вступили в Замоскворечье. На военном совете бояре настойчиво предлагали Гонсевскому бросить все силы в Замоскворечье, дабы прорвать кольцо восставших предместий и расчистить проход для королевской конницы, идущей к ним со стороны Можайска.

Гонсевский решил действовать не только силой, но и хитростью.

Едва забрезжил день, наемная стража распахнула ворота Китай-города. Из ворот вышли бояре в окружении слуг, все они были безоружны. Восставшие москвичи и земские ратники приготовились было стрелять, но потом опустили пищали и пушечные фитили, увидев, что бояре размахивают белыми полотенцами, показывая тем самым, что они идут на переговоры. Приблизившись к баррикадам, бояре во главе с Федором Мстиславским принялись уговаривать вожаков восставшего народа сложить оружие и распустить земскую рать. При этом Мстиславский зачитал текст наскоро состряпанного нового договора, якобы одобренного польской стороной, из которого следовало, что Владислав не приедет на коронацию в Москву. Государем должен стать кто-нибудь из бояр-блюстителей, а польское войско останется в Москве до полного замирения бояр с посадским и земским людом. Когда в столице установится прочный мир, тогда Гонсевский и его воины уйдут к Смоленску в стан короля Сигизмунда.