В университете Томасу иногда удавалось поговорить с Ханнесом. Как правило, они пересекались в библиотеке или кафетерии центрального корпуса. Несмотря на пессимизм Ханнеса и невзирая ни на что, между ними установились вполне дружеские взаимоотношения. Томас пытался переубедить приятеля, но безуспешно. Его приоритеты изменились. Ханнес не думал больше ни о чем другом, кроме завершения учебы и возвращения на родину.

Однажды Томас подсел к Ханнесу в кафетерии. Шел снег. На Рождество ему прислали из дома теплое пальто. В одном из писем он пожаловался на холод в Лейпциге. Ханнес проявил особый интерес к пальто, и Томасу почудились нотки зависти в его голосе.

Он еще не знал, что это их последняя встреча в Лейпциге.

— Как дела у Илоны? — спросил Ханнес.

— Ты знаком с Илоной? — удивился Томас.

— Я с ней не знаком, — ответил Ханнес, озираясь по сторонам, чтобы убедиться, что никто их не подслушивает. — Единственное, что мне известно, так это то, что она из Венгрии. И что у вас с ней любовь. Или я ошибаюсь? Разве вы не вместе?

Томас глотнул кофе и ничего не ответил. Почему такой тон? Жестче и фамильярнее, чем обычно.

— Она тебе когда-нибудь рассказывала о том, что происходит в Венгрии? — продолжал Ханнес.

— Иногда, но мы стараемся избегать этих…

— Ты знаешь, что там происходит? — набросился на него Ханнес. — Советы собираются ввести войска в страну. Я даже удивлен, почему они до сих пор этого не сделали. Но у них нет выбора. Если они позволят свергнуть установленную ими власть, то за Венгрией последуют и другие страны Восточной Европы, и таким образом произойдет всеобщее восстание. Она не говорит тебе об этом?

— Мы обсуждаем события в Венгрии, — подтвердил Томас, — только не сходимся во взглядах.

— Конечно, нет. Ты-то, наверное, лучше знаешь, что там происходит у нее в Венгрии.

— Я этого не говорил.

— Нет, а что ты вообще говоришь? — не унимался Ханнес. — Ты хоть всерьез-то задумывался над этим? Теперь, когда с глаз спала пелена!

— Что на тебя нашло, Ханнес? Почему ты так разозлился? Что произошло с тобой после твоего переезда в Германию? Ведь на тебя возлагалось столько надежд на родине.

— Столько надежд! — передразнил Ханнес. — Больше не будут возлагать.

Они оба замолчали.

— Просто я раскусил всю эту пустую демагогию, — тихо сказал Ханнес. — Дьявольскую ложь. Они напичкали нас враньем о пролетарском рае, равенстве и братстве до такой степени, что мы поем «Интернационал» как заевшая пластинка. Славословие, лишенное всякой критики. В Исландии проходили дискуссионные баталии, а здесь — сплошное восхваление. Ты где-нибудь видел дебаты? «Слава партии!» — и ничего другого! Доводилось ли тебе разговаривать с местными обывателями? Ты знаешь, что они думают на самом деле? Говорил ли ты хоть с одним честным человеком в этом городе? Поддерживают ли они Вальтера Ульбрихта и коммунистическую партию? Желают ли они жить при однопартийной системе и плановой экономике? Согласны ли они с ограничением свободы слова, цензурой и отменой парламентаризма? Неужели они по своей воле допустили стрельбу в мирных граждан на улицах во время волнений пятьдесят третьего года? В Исландии мы можем не соглашаться с оппонентами и писать статьи в газеты. Здесь это запрещено. Разрешено иметь только одно мнение. А что называют выборами? Народ собирают вместе, чтобы проголосовать за единственную существующую в стране партию. Люди смотрят на это как на абсурдный маскарад. Они прекрасно понимают, что демократия тут и рядом не лежала.

Ханнес помолчал. Казалось, его гнев немного утих.

— Из-за тотальной слежки люди боятся говорить то, что думают. Дьявольское общество! Все, что ты говоришь, может обернуться против тебя, и вот тебя вызывают на ковер, задерживают и отчисляют из университета. Поговори с народом! Телефоны прослушиваются. За людьми следят.

Наступило молчание.

Он понимал, что Ханнес и Илона по-своему правы. Он сам считал, что было бы лучше, если бы партия сбросила с себя маску и призналась, что в настоящий момент свободные выборы и свобода слова невозможны. Все это придет потом, когда цель будет достигнута, социалистическая экономика будет укреплена. Иногда они посмеивались над немцами, обсуждая их полное единогласие на собраниях, тогда как в частной беседе те высказывали прямо противоположные мнения. Люди боялись говорить честно и открыто, что думают на самом деле, из страха перед тем, что все может быть истолковано как враждебность по отношению к партии и за этим последует наказание.

— Томас, эти люди опасны, — проговорил Ханнес после долгого молчания. — Они не шутят.

— Что вы зациклились на свободе слова? — разозлился Томас. — И ты, и Илона. Посмотри на преследования коммунистов в США! Как их выгоняют с работы и из страны! А что скажешь по поводу шпионажа в Штатах? Разве ты не читал о том, как струсившие доносили на своих товарищей об их якобы участии в антиамериканских комитетах? Там коммунистическая партия под запретом и, кстати, тоже разрешено иметь только одно мнение, а именно: разделять капиталистические, империалистические, милитаристские взгляды. Все прочее отвергается. Все!

Он встал.

— Ты здесь в гостях, в гостях у этого народа! — бросил Томас гневно. — Он платит за твое обучение, и тебе должно быть стыдно так говорить. Позор! Тебе точно лучше уехать отсюда!

Он выбежал из кафетерия.

— Томас! — позвал его Ханнес, но он не откликнулся.

Проходя быстрым шагом по коридору, Томас наткнулся на Лотара, который спросил, куда тот так торопится. Томас оглянулся в сторону кафетерия. Никуда, ответил он. Вместе с Лотаром они вышли на улицу. Немец предложил выпить где-нибудь пива, и Томас согласился. Они спустились в подвальчик «Под деревом» около церкви святого Фомы, и Томас рассказал Лотару, что поссорился с Ханнесом и что тот по какой-то причине полностью разочаровался в социализме и поносит его что есть мочи. Но он, Томас, не одобряет такое лицемерное поведение, поскольку, с одной стороны, Ханнес критикует социалистический строй, а с другой стороны, хочет воспользоваться возможностью закончить здесь свою учебу за народный счет.

— Не понимаю, — возмущался Томас, — не понимаю, как он может до такой степени злоупотреблять своим положением. Мне не дано этого понять.

Вечером он встретился с Илоной и также рассказал ей о ссоре. Он припомнил, что Ханнес иногда давал понять, будто знаком с ней, но Илона помотала головой. Она никогда не слышала его имени и тем более никогда не разговаривала с ним.

— Ты считаешь, он прав? — с сомнением спросил Томас.

— Да, — ответила Илона после долгого молчания. — Я согласна с ним. И не только я. Нас много таких. Молодые люди нашего возраста в Будапеште. Молодежь в Лейпциге.

— Почему же их не слышно?

— В Будапеште слышно, — сказала Илона. — Но противостояние очень напряженное. Жутко. И страшно. Страх от того, что может произойти.