Ростопчин охарактеризовал изобретателя как «весьма искусного и опытного механика», обеспечив его пятью тысячами тафты, а также купоросным маслом и железными опилками. Все это обошлось казне в 120 тысяч рублей. Сумма гигантская, особенно в предвоенных условиях. А потому и ожидания от ее использования были соответствующими.

Для конспирации все работы по производству шара замаскировали под фабрику сельскохозяйственных изделий. Ростопчину механик очень понравился: «Я подружился с Леппихом, который тоже меня любит, и машина стала мне дорога, точно мое дитя. Леппих предлагает мне пуститься на ней вместе с ним, но я не могу этого сделать без Вашего позволения». Граф очень уверен в успехе дела.

22 августа Ростопчин рассказал москвичам о чудесном изобретении:

«От главнокомандующего в Москве. – Здесь мне поручено от государя было сделать большой шар, на котором 50 человек полетят, куда захотят: и по ветру, и против ветра; а что от него будет, узнаете и порадуетесь. Если погода будет хороша, то завтра или послезавтра ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтоб вы, увидя его, не подумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели. Генерал Платов, по приказанию государя и думая, что его императорское величество уже в Москве, приехал сюда прямо ко мне и едет после обеда обратно в армию и поспеет к баталии, чтоб там петь благодарной молебен и «Тебя, Бога, хвалим!»[93]

Не все москвичи отнеслись к сообщению Ростопчина серьезно, расценивая его как очередную постановку графа-режиссера: «Однако ж, смеясь над шаром, я должен упомянуть, что многие этому верили от души. Я говорил о воздушном шаре с вельможею, сенатором, которого имени не хочу называть; он был точно уверен, что воздушный шар истребит неприятельскую армию, и доказывал, уверяя честью своею, что уже сделана проба, и собрано было стадо овец, над которыми поднялся шар с тремя человеками, и стадо истреблено».[94]

К сожалению, ожиданиям Ростопчина не было суждено оправдаться. Летающая лодка Леппиха так и не поднялась в воздух, а оставшиеся от нее полуфабрикаты по приказу Ростопчина погрузили на 130 подвод и отправили в Нижний Новгород.

Если в июле из города выезжало ежедневно в среднем до двух тысяч экипажей в день, то во второй половине августа эта цифра возросла в десятки раз. Население Москвы стало сокращаться быстрыми темпами. Если в начале 1812 года в городе насчитывалось более 261 тысяч жителей, то к 1 июля – уже 198 тысяч, а к 1 сентября всего 10 тысяч.[95]

«Трудно описать суматоху и тревогу в Москве, – вспоминал профессор Московского университета И.М. Снегирев, – которая представляла из себя позорище какого-то переселения: все суетились, хлопотали, одни зарывали в землю или опускали в колодцы свои драгоценности, или прятали их в потаенных местах в домах; другие сбирались выехать из Москвы, не зная еще куда безопаснее укрыться от врагов, искали лошадей и ямщиков; иные оставались на своих местах, запасались в арсенале оружием, или в уповании на Божию помощь молились.

Многие даже готовились к грозившей напасти исповедью и причащением Св. Тайн».[96]

Нелогичной была и линия московского генерал-губернатора в отношении паспортов: то он разрешал их выдавать, то запрещал, то вновь дозволял, но лишь женам и детям чиновников. Но вряд ли Федор Васильевич сильно расстраивался по этому поводу: «Женщины, купцы и ученая тварь едут из Москвы, и в ней становится просторнее», – откровенничал он с министром полиции А.Д. Балашовым 18 августа.

Но, оказывается, что не все москвичи действовали согласно русской пословице «Своя рубашка ближе к телу». Мы хорошо помним эпизод из романа «Война и мир», описывающий отъезд Ростовых из своего дома на Поварской, когда граф Илья Андреевич Ростов после уговоров своей дочери Наташи распорядился-таки снять с телег все имущество и отдать их для вывоза раненых.

Поступок этот имел реальную основу. Тот самый раненый в ногу при Бородине граф М.С. Воронцов, упомянутый князем Волконским в своем дневнике, приехал в свой дом в Немецкой слободе и увидел «в доме своем… множество подвод, высланных из подмосковной его, для отвоза в дальние деревни всех бывших в доме пожитков, как то: картин, библиотеки, бронзы и других драгоценностей. Узнав, что в соседстве дома его находилось в больницах и партикулярных домах множество офицеров и солдат, кои, за большим их количеством, не могли все получить нужную помощь, он приказал, чтобы все вещи, в доме его находившиеся, были там оставлены на жертву неприятелю; подводы же сии приказал употребить на перевозку раненых воинов в село Андреевское», – писал А.Я. Булгаков. Впоследствии эти 300 солдат и 50 офицеров продолжали лечиться в имении графа Андреевское до конца войны.

Русская армия и жители оставляют Москву в 1812 году.

Худ. А.Н. Семенов, A.C. Соколов. 1958 г.

Опасность быть ограбленными поджидала и тех, кто выезжал в самые последние часы: «С 31-го августа на I-е сентября проходила наша армия чрез Москву к Коломне… Город был оставлен без всякого начальства и защиты два дни.

Вот новый ужас! От его начались бунты по всем улицам и домам…

Крик, брань, угрозы и всякого рода буйства превышали все границы; в это время, кто бы не перевозил свое имение в безопасное убежище… был разбит и граблен на дороге наглым самым образом…»[97]

Значительная часть москвичей успела покинуть свои дома и выехать из города, но некоторые, видимо, до последнего надеялись на благополучный исход дела. К этой категории людей относились, прежде всего, купцы, владельцы магазинов и лавок, не имевшие возможности вывезти все свое имущество. Они были вынуждены бросить все и бежать буквально за несколько часов, перед занятием Москвы французами. Вот почему, рыскавшим в поисках пропитания по горевшей Москве французам не составляло особого труда чем-нибудь поживиться. Сержант полка фузилеров-гренадеров Молодой гвардии Адриен Жан Батист Франсуа Бургонь вспоминал:

«Наконец мы добрались до квартала, где все было еще цело; между прочим, мы увидали несколько экипажей, но без лошадей. Кругом царила глубокая тишина… Мы зажгли фонари, принесенные с собой, и с саблями в руках собрались войти в дома, надеясь найти там что-нибудь для себя полезное.