Чтобы скрыть смущение, я покружила по комнате и подошла к окну. Шел дождь, мелкий противный дождичек, из тех, что начинаются ранним утром, и кажется, что никогда не закончатся. Племянник тети Иры, агент по недвижимости, под дождем носил к машине чемоданы. Он еще менее значимый персонаж, чем Племянница, еще быстрей промелькнет и исчезнет, поэтому я не буду тратить на него имя, просто буду называть его Племянник.

Чемоданов было шесть, четыре чемодана поместили в багажник, а два пришлось засунуть на заднее сиденье. Сергей сел за руль, рядом с ним уселась Алина, на заднем сиденье между двумя чемоданами, как будто в клетке, виднелся Вадик. Племянник, агент по недвижимости, нажал кнопку на пульте, запер калитку на дополнительный замок ключом, подергал на всякий случай, проверяя, закрыта ли калитка, засунул ключ в карман, похлопал по карману, словно говоря «тут никуда не денется», вежливо помахал рукой вслед отъехавшей машине и принялся разглядывать Дом, словно прикидывая, насколько выгодно он его продаст и можно ли это сделать немедленно.

Уехали, почему же так срочно? Тогда это письмо, без сомнения, мне: Сергей прощается со мной и объясняет причины отъезда; надеюсь, что это не какое-нибудь несчастье, а просто очень срочное дело. В этом письме – я мысленно увидела выдранную из блокнота чуть смятую страничку, второпях косо написанные строчки, – в этом письме написано, что он меня любит…

…Пожалуй, все-таки нет – взрослый человек не объясняется в любви, как мальчишка-первоклассник: «Лиза, я тебя люблу»… Хорошо, пусть не «люблу», а «позвоню» или, на худой конец, «дорогая овечка… твой принц».

Но если это письмо мне, что тогда Жене? Ох, какие же мы все эгоисты! Когда мне приходится признаться в чем-то неблаговидном, я всегда говорю – ох, какие же мы все… а ведь это вовсе не все, это я. А Жене… Жене Вадик просил передать на словах: «Пришлось уехать по срочному делу, люблю, целую, уже скучаю…»

Я протянула руку за письмом.

– Лиза, тебе пишут, – улыбнулась Племянница, – это Жене. Мой-то тоже, когда встречались, записки мне писал… хоть и рядом жили, не дождаться было, когда увидимся… – мечтательно сказала Племянница. – Я утром встаю, а в дверях уже записочка – «люблю». А сейчас нет, не пишет.

Это письмо Жене. Вадик, как когда-то муж Племянницы, прислал ей утреннее «люблю». Женю ждет любовь, свадьба. Может быть, и хорошо, что Вадик уехал, Жене в ее счастье нужна передышка – немного побыть без Вадика, только с нами, насладиться предвкушением свадебных хлопот, всеобщей любовью и радостью за нее. Но я? Как же я? Неужели я в следующий раз увижу Сергея на Жениной свадьбе в «Астории» в смокинге или в набедренной повязке на необитаемом острове?

– Женя, пляши! – сказала Племянница.

Женя под одеялом изобразила бурный танец, но Племянница покачала головой – не отдам, и Женя встала на кровати, завернутая в одеяло, замерла на секунду и вдруг отбросила одеяло, оставшись в длинной ночной рубашке в цветочек, и принялась скакать, раскинув руки, с развевающимися спутанными со сна золотыми волосами. Она скакала на постели, изгибалась, улыбалась, была такая же розовая и золотая, как всегда, и совсем другая, не как всегда, – за ее вечной безмятежностью впервые появился какой-то соблазн, впервые в жизни моя сестра была похожа не на ангела, а на счастливую ведьму… Как тихий Вадик сумел разбудить в тихой Жене такую любовь?! Вспомните, как Женя говорила: «Если ты замужем, значит, тебя уже выбрали», – ее уже выбрали, вот она и расцвела, как яблонька, застенчивая, нежно-уверенная, томная и, откуда ни возьмись, страстная… Ладно уж, она такая красивая и влюбленная, пусть письмо будет ей…

Женя вскрыла конверт и вынула из конверта деньги. Деньги? Держала пачку денег в руке и смотрела на них непонимающими глазами.

– Почему деньги? Зачем мне деньги?

– Они уехали, – объяснила Племянница с важным видом Купидона, прижавшегося к чужой любви.

– Уехали?.. Уехали, – повторила Женя. – Но зачем Вадик оставил мне деньги? Это неловко, мы же еще не муж и жена…

– Они совсем уехали. Отдали ключи, чтобы за Домом смотрели, и уехали, – пояснила Племянница, глаза ее горели от возбуждения, и она даже как-то подпрыгивала на месте.

Женя потрясла конверт, чтобы оттуда вывалилась записка, но конверт был пуст.

– Они оставили тебе деньги за то, что ты с ними сидела, ухаживала как медсестра. Алина так сказала. Сколько они тебе заплатили? Сколько стоят частные услуги медсестры? – деловито спросила Племянница. – Ты сексуальных услуг не оказывала?.. Ну, знаешь, как пишут в объявлениях: «Интим не предлагать». Если с интимом, то дороже, с интимом совсем другая цена. У тебя-то как было – с интимом или без?

– Пошла вон, пошла вон! – закричала я. Неужели ей приятно, когда другому больно, как дурному ребенку, мучающему кошку, или она просто нетактичная, эта Племянница, или дать ей полотенцем?..

Племянница с притворным сочувствием на лице, бормоча: «Эти богатые – они такие, бросили девочку, как ненужную тряпку…» – выкатилась вон.

…Сколько стоят частные услуги медсестры – измерять температуру, мазать пузырьки зеленкой и дуть, чтобы не было больно? Мы сидели рядом на краю Жениной кровати, как две птички на жердочке, и молчали, и у меня не было ни одной мысли. Недоумение, обида, боль – ничего этого я не чувствовала, зато я была вся полна физиологическими ощущениями: внутри у меня все дрожало, меня попеременно знобило, бросало в жар и тошнило, и только через некоторое время – теперь уже невозможно сказать, минута прошла или час, – ко мне вернулась способность рассуждать.

Любовь и дружба длились ровно двадцать один день – период ветрянки. Мы остались за забором, влюбленные и брошенные: Женя, брошенный ангел, и я, брошенная овца… Будничность, отсутствие всякой театральности: дождик за окном, сгорбившаяся на кровати Женя в ночной рубашке в цветочек, пачка денег на постели – подчеркивали окончательность всего происходящего, финал нашего кино «Любовь и дружба», как будто кто-то большими буквами написал «КОНЕЦ».

Что нам сейчас нужно – валокордин, пустырник, снотворное, заснуть и проснуться через неделю, через месяц, через год, когда боль утихнет?.. Если бы в руках у меня было ружье, я бы выстрелила, выстрелила бы пулей с солью – одну пулю Вадику, другую Сергею, третью Алине.

– Лиза, мне нужно вернуться на работу, в поликлинику, – ровным голосом сказала Женя. Она взяла деньги, аккуратно выровняла пачку, встала, подошла к окну, не взглянув на Дом, задернула занавеску и убрала деньги в ящик шкафа, где хранилось ее белье. Движения ее были медленными и неуверенными, словно она была плохо смазанным Железным дровосеком с плачущим сердцем, бедным железным человечком, заржавевшим от пролитых слез.

Я сидела на кровати, смотрела на Женю, а думала не о ней, а о том, «что скажут люди», – в точности, как мама. Я думала – теперь все узнают. Все будут знать, что Жене заплатили. Все будут знать, станут перешептываться, показывая на Женю, смеяться, говорить: «Вот она идет, наша дурочка, вообразила, что она из Золушек прямиком в принцессы…» Все будут думать, что жалеют Женю, но эта жалость будет двойной – жалость пополам со злорадством, или жалость, сдобренная радостью, что с ними такого не случилось. И никому, ни одному человеку не придет в голову, что Женя не виновата ни в глупости, ни в корысти, потому что никому не нужна правда, а нужно, чтобы было «интересно».