Теперь проблемы и вопросы очевидны. Куда же нам идти дальше? Кто-то неизбежно попытается вдохнуть жизнь в давние символы. Таких людей мы называем фундаменталистами. От них больше шума, чем дела. Они предпочитают публичные нападки, стремясь препятствовать изменениям в сознании, стирающим прежние убеждения, или хотя бы замедлить этот процесс. Они выступают против эмансипации женщин не только в церковной, но и во всех прочих сферах – от права на равные возможности в получении образования в университетах, пользующихся государственной поддержкой[45], до избирательного права[46], от доступного контроля за рождаемостью и планирования семьи до легализации абортов[47], от возможности сделать карьеру в бизнесе до посвящения в духовный сан и равенства в Церкви[48]. Они воздвигают изваяния десяти заповедей у себя в залах суда, чтобы не забылись старые догмы[49]. Они осуждают повышение правового сознания в отношении гомосексуализма и особенно гомосексуальных браков и даже стремятся закрепить свое предвзятое мнение в поправках к Конституции[50]. Они яростно сражаются, но история свидетельствует о том, что они всякий раз проигрывают. Потерпев поражение, они снова отступают в религиозные гетто, где поют свои гимны, читают писания, произносят молитвы и подкрепляют свои предубеждения, ссылаясь на традиционные авторитетные притязания. Но факт остается фактом: все меньше и меньше людей прислушиваются к фундаменталистам и обращают внимания на их речи. Как правило, те, отколовшись от своей Церкви и удалившись от основного течения жизни, получают возможность и впредь делать вид, что мир ничуть не изменился.

Находятся и другие: они не являются и не могут быть фундаменталистами, а на расхождение между мировоззрением традиционной религии и современными научными знаниями они реагируют, просто отдаляясь от религии. Они образуют то, что Харви Кокс из Гарварда назвал «светским городом»[51], а я зову «ассоциацией выпускников Церкви». Поначалу им недостает сверхъестественного Бога, на которого они некогда полагались, но постепенно ощущение потери исчезает, как исчез Бог, и они начинают жить как люди без религии в мире, где религии нет.

Один из ранних признаков упадка традиционных представлений о загробной жизни просматривается в возвышении в западном мире так называемой либеральной политики. На повестке дня у либералов первым пунктом значится сделать справедливым несправедливый мир. Обратите внимание: подобного стремления в странах Запада не наблюдалось до тех пор, пока мы были убеждены, что справедливость может быть достигнута в загробной жизни. Если верить, что Бог устранит в ином мире явное неравенство, присутствующее в жизни людей, значит, нам незачем предпринимать что-либо по этому поводу здесь и сейчас. Стало быть, можно вытерпеть мир, в котором хорошие люди умирают молодыми, а негодяи благополучно доживают до старости, в мире, где свирепые эпидемии, например, бубонной чумы, одинаково косят как грешников, так и святых. В давние времена нам приходилось терпеть мир, в котором природные явления в равной мере карают как хороших людей, так и злодеев. Но теперь мало кто прислушивается к заявлениям, согласно которым несправедливость мира незачем исправлять в этой жизни. В нашем мире и пища, и богатства распределены настолько неравномерно, что одни сидят на диетах, а другие умирают с голоду, одни живут в комфорте и роскоши, а другие влачат жалкое существование в нищете. При наличии веры в то, что в жизни после смерти восторжествует справедливость, у нас нет острой необходимости решать эти проблемы немедленно, здесь и сейчас. Когда же уверенность в существовании загробной жизни пропадает, возникает потребность решить вопросы несправедливости в том единственном мире, который у нас есть и в существовании которого мы уверены. Поэтому с конца XIX и на протяжении всего XX века мы наблюдали, как в странах Запада, особенно в европейских, набирают популярность лейбористские, либеральные, социалистические, христианско-социалистические и даже коммунистические партии. В Америке мы видели такие движения и направления, как «Справедливый курс», «Новый курс», «Честный курс», «Великое общество», «Война с бедностью», «Новые рубежи» и прочие попытки сделать несправедливый мир более справедливым. Мне кажется, мотивом для этих явлений были невысказанные сомнения в реальности будущей жизни и растущая убежденность, что нынешняя жизнь – единственная, которая у нас есть.

Этот сдвиг убеждений заметен даже в наших религиозных институтах. Столетие назад на христианских похоронах утверждалось, что Бог способен попрать смерть. Сегодня христианские похороны больше напоминают церемонии прощания, предназначенные для того, чтобы припомнить и превознести достоинства покойного и его жизненные уроки.

Два столетия назад концепция ада пользовалась достаточным влиянием, чтобы спровоцировать то, что в Америке мы называем «великим пробуждением». Когда Джонатан Эдвардс живописал, как Бог подвешивает грешников на волоске над адским пламенем, слушатели в ответ толпами обращались в веру с покаянными слезами. Сегодня концепция ада настолько бессодержательна, что можно услышать что-нибудь вроде «сегодня адски холодно». Слово «небеса», некогда символ высшей надежды смертных, знающих о том, что их жизни есть предел, превратилось в синоним неба, как в выражении «голубые небеса». В романтических балладах с раем ассоциируется любовь. Такие эпитеты рая, как «небесный», «неземной» и «божественный», применяются для описания чего угодно – от нарядов до лимонных меренг! Появляется все больше признанных христианских лидеров, публично заявляющих, что они не верят в жизнь после смерти. Я встречаю их повсюду. Они все меньше и меньше склонны отрицать выводы, к которым пришли. Я имею в виду таких людей, как Дон Кьюпитт в Англии, Ллойд Гиринг в Новой Зеландии, Роберт Фанк и Шуберт Огден в Америке[52]. Прочие религиозные деятели учатся выражаться обтекаемо: вроде как не кривят душой и вместе с тем не выражают явной убежденности.