— Ты?!

Я соскочила — скорее грохнулась — с несчастной лошади. Поднялась, подвывая от боли; подскочила к Луару, схватила его жеребца за уздечку:

— Ты… Я тебе девка? Я тебе цацка продажная, игрушечка, да? Послюнявил и выбросил?

Мне хотелось его ударить — но он был в седле, недостижимо высоко, я могла только шипеть, брызгая слюной, в его округлившиеся глаза:

— Ты… Щенок. Я тебя… Убирайся! Убирайся вон…

Я прогоняла его, стиснув кулаки — небо, будто бы это он битый час преследовал меня на кляче без седла и по разбитой дороге:

— Убирайся прочь! Скотина! На глаза мне больше… Пшёл вон!

Я выпустила его уздечку, развернулась и пошла куда глаза глядят, и с каждым шагом сдерживать слёзы становилось всё труднее; боль в ногах и спине оттеняла мои чувства неповторимыми красками. Несчастная кобылка смотрела на меня с ужасом — в её глазах я была чудовищем, сумасшедшей мучительницей всего живого.

Он поймал меня на обочине. Схватил за плечи, развернул к себе:

— Ну я же… Но я же не могу не идти!.. Я же не волен над собой… Я же…

Его умоляющий взгляд меня доконал. Я разревелась так, как не плакала со времён приюта.

Добрых полчаса мы стояли на обочине — он обнимал меня, я то вырывалась, то кидалась ему на шею; посторонний наблюдатель здорово повеселился бы — но никаких наблюдателей не было, только спокойный Луаров жеребец да моя кобылка, которая не сбежала только потому, что едва держалась на ногах.

Луара трясло. Он грыз губы и повторял, что любит меня и вернётся; на уме у него было что-то совсем другое, но я слишком измучилась, чтобы разгадывать его тайны. Он твердил, что не волен над собой, что ему плохо, что его тянет, что ему надо; слово «Амулет» так и не было сказано. Нам обоим было не до того.

Слово возникло в моей потрёпанной памяти, когда перед самым закрытием ворот мы — полуживая лошадь и её покрытая синяками всадница — вернулись в город.

Без мыслей и пояснений. Одно только странное слово — «Амулет».

* * *

Флобастер взялся за кнут.

Я бестрепетно пошла с ним на задний двор; испуганный Муха гладил по мокрой шее пострадавшую лошадь, из низкого окошка кухни пялилась любопытная служанка, на помойной бочке пировал облезлый кот. Бариан за что-то отчитывал Гезину — далеко, на краю моего сознания. Металась паническая мысль — нет! Флобастер никогда меня не порол!.. Но и паника была какая-то ненастоящая, ленивая, тоже далёкая и смутная. Луар уехал; Амулет.

Флобастер так зыркнул на любопытную служанку, что окошко тут же и опустело. Потом так же свирепо взглянул на меня — я бесстрашно выдержала его взгляд.

Он содрал с меня плащ. Молча, страшно сопя, рванул вверх подол мокрого платья.

Глаза его расширились. Лицо оставалось свирепым, но глаза сделались как блюдца, и смотрел он на мои голые ноги.

Неловко изогнувшись, я посмотрела туда же, куда и он.

На заднем дворе было темно — одинокий фонарь да светящиеся окна, да сгущающиеся сумерки; в этом полумраке я увидела на собственном теле чёрные, жуткого вида кровоподтёки. Да, поскачи с непривычки без седла.

Флобастер молчал. Я молчала тоже — ждала наказания.

Он выпустил меня. Сопя, подобрал мой плащ; накинул мне на плечи и ушёл, волоча кончик кнута по раскисшей грязи.

* * *

Гонцы явились на рассвете — вернее, гонец, потому что только этот парень в забрызганном грязью красно-белом мундире был полномочным представителем капитана стражи. Прочие двое служили ему провожатыми и телохранителями.

Посланцев встретил слуга с сонными красными глазами. Парня, оказавшегося лейтенантом стражи, провели прямиком к господину Соллю — или полковнику Соллю, как его почтительно именовал красно-белый юноша.

Разорённая гостиная произвела на лейтенанта сильное впечатление. Слуга, сопровождающий его, качался от усталости; кто знает, что ожидал увидеть юноша в кабинете Солля. Однако навстречу ему поднялся из-за стола совершенно трезвый, сухой, напряжённый и злой человек. Посланец оробел.

Эгерт взял у него из рук письмо, запечатанное личной печатью капитана стражи Яста. Подержал, ожидая от себя признаков волнения; не дождался, разломал печать, вскрыл.

«Полковнику Соллю радостей и побед. Пусть дни его…» — Эгерт пробежал глазами обычные вежливые строки. «Сообщаю господину полковнику, что после внезапного его отбытия гарнизон оказался обезглавленным, и мне ничего не оставалось делать, как только принять командование на себя…» Солль равнодушно кивнул. Хорошо. Он всё равно прочил Яста себе в преемники… Всё устроилось как нельзя лучше.

«…Однако вести, одна другой злее, не дают спать спокойно. Мелкие разбойничьи шайки, промышлявшие в окрестностях, объединились теперь в один крепкий отряд под предводительством некоего Совы… Злодеи осмеливаются нападать уже не просто на одиноких путников, но и на целые караваны; жители окрестных сел и хуторов боятся, присылают послов с челобитными — однако я не решаюсь предпринять большую карательную вылазку в ваше отсутствие… Дела всё хуже с каждым днём — умоляю, полковник, прибыть в расположение гарнизона и принять командование с тем, чтобы…» Молодой посланец нетерпеливо переступил с ноги на ногу, звякнув шпорой. Эгерт поднял глаза — юноша смотрел в меру почтительно, в меру выжидающе, в меру укоризненно.

— Передайте капитану Ясту, — Эгерт вздохнул, подбирая слова, — передайте капитану, что я прибуду сразу же… Как только мои важные дела позволят мне сделать это. Пусть капитан действует на свой страх и риск — я верю в его полководческий талант, — Солль снова вздохнул, сдерживая невольный зевок.

Потрясённый посланец глядел на него во все глаза.

* * *

Когда-то в детстве он тяжело переболел. Ему тогда было лет семь, и он на всю жизнь запомнил состояние полубреда, когда ему казалось, что под головой у него не подушка, а мешок с раскалёнными камнями.

Потом наступало облегчение — и в мокрой от пота темноте ему мерещились далёкие замки среди моря, звёзды на мачтах кораблей, многорукие рыбы и птицы с глазами, как угли…

Это путешествие напоминало Луару тот давний бред. И ещё почему-то представлялось красное яблоко, упавшее в реку и медленно плывущее по течению — полупритопленное, яркое, с дерзким хвостиком над поверхностью воды. Временами Луару казалось, что его дорога — та самая медленная прозрачная река, и она несёт его, как яблоко.

Он не сопротивлялся течению. Поначалу путешествие с закрытыми глазами оказалось даже приятным — он ни о чём не думал и лениво смотрел, как обнажаются под солнцем заснеженные поля, как ползут по ним тени облаков, как суетятся в проталинах отощавшие птицы. На душе у него было спокойно и пусто — теперь он ничего не решал и ничего не хотел. Судьба была предопределена — давно и окончательно, но вот неведомо кем; Луар установил для себя, что когда-нибудь потом он спросит и об этом. Не сейчас. Сейчас он лишён своей воли — и его зависимость столь глубока, что где-то смыкается с абсолютной свободой.