— Постой-постой, скажи, а там нигде не упоминается, что есть какая-то связь между дедом Ерофеем и графом Кувакиным, чье имение Белые Овраги здесь, у нас в Подмосковье?

— Не понимаю, — подобралась Василиса.

— Это он дурачится, — сказала Майка.

Василиса налила себе чаю, выпила сразу полчашки, вздыхая между большими глотками. Мне стало стыдно. Человек старается, тратит личное время. К тому же ты явился к нему за подмогой, а сам хамишь.

— Пойду постелю, — сказала Василиса. Запахнула папку, прижала к груди, как драгоценность, и спрятала в шкафу.

* * *

Атмосфера в зале накаленная и праздничная одновременно. Люди продолжали прибывать. Поднимались по широкой белой лестнице на второй этаж, некоторые несли большие букеты, держа их на руках как грудных детей. Другие прятали за штаниной жиденькие гвоздички. Кое-кто был вообще без цветов, но с явными признаками жажды и аппетита на физио номии.

Некоторые раскланивались друг с другом, останавливались, придерживая собеседника за локоток, что-то обсуждали.

Зал наполнялся. Тем, кто явился заранее, уже приходилось убирать свои сумки с рядом стоящих кресел.

Телевизионщики распускали по полу резиновых змей. Перед камерой топтались две некрасивые девицы в обтягивающих джинсах, отставив с вызовом ногу и брезгливо выпятив губы. Всем своим видом они старались показать, что освещали события и поважнее.

В Фонде российской культуры готовилось присуждение литературной премии имени Иннокентия Анненского. Вокруг и вверху уместная здесь лепнина, высокие деревянные двери с массивными бронзовыми ручками. Благородный хруст паркета, портьеры и т. п. У дальней стены — большой рояль, потертый как портфель, полукруг из восьмерки стульев и три выспренно выглядящих микрофона. Напротив восьмерки стульев — места для примерно полутора сотен гостей.

Справа три двустворчатых двери, когда они приотворяются — видны на миг очертания пребогатого банкета, уже накрытого в соседнем помещении.

Организаторы снуют от микрофонов к метрдотелям. Последние штрихи.

Условленное время уже исполнилось, но в таких делах точность отвратительна, она синоним спешки, а здесь борются за солидность, за статус.

Во-первых, до сих пор неясно, явится ли сам. То есть Никита Сергеевич. Он здесь хозяин, но его, понятно, вся Москва рвет на части.

Кроме того, в атмосфере праздника крепнет какая-то нервная составляющая.

Что-то там, в кулуарах, за кулисами события еще недовыяснено.

Не только в Михалкове дело.

На восемь выставленных у рояля стульев должны высадиться члены жюри, которые накануне делили премиальный миллион, выделенный мэром какого-то золотоносного поселка с Колымы. Сам он — большой, симпатичный дядька в очень дорогом и очень плохо сидящем костюме сидит на крайнем стуле первого ряда, положив огромные красные лапы на квадратные колени. Этими самыми лапами он не только добыл пуды золотишка, но и «настрокал», как он выражается, историю северного русского золота. Она называется «У нас на Колыме» и, по общему мнению, представляет собой вполне пристойный исторический очерк, за который не жалко отдать часть выделенного им же самим миллиона.

Мэр время от времени недовольно косится в сторону закрытого правого зала, где утрясаются последние, вернее, только что возникшие «неурядки». Приехал важный писательский чин и теперь выгибает из уже принятой схемы какой-то свой выверт.

Какая-то трогательная бабушка со слуховым аппаратом, старинной сумкой и толстенными стеклами в очках уселась в президиум, как бы сослепу. Кто-то из молодых ретивых распорядителей хотел ее вежливо выпроводить в люди, но выяснилось, что она «такая-то», то есть член жюри, только что приехала и не знает «где все». Перед ней извинились.

Напряжение росло.

Мэр посмотрел на бабушку, она на него. Он ей улыбнулся, как мог, она отвела взгляд. До объявления итогов никаких личных отношений.

За свою позицию мэр был спокоен и за хранителя музея-квартиры И. Анненского с выделенной ему сотней тысяч тоже. А вот главный чин — поэтический, был еще, кажется, в стадии назначения в кулуарах. Вроде бы был намечен и даже утвержден престарелый, но еще действующий поэт Глеб Горбовский. Все же он один из немногих, у кого есть репутация подлинного поэта. Когда-то, в доисторические времена, единственный реальный конкурент самого Бродского на питерском поэтическом Олимпе. Несколько раз пропадавший в реке забвения, и теперь, на старости иссохших лет, дождавшийся награды. Все же полмиллиона рублей для небогато живущего классика — большая поддержка.

Вон он сидит в пятом ряду с краю, чтобы было легче выбираться к микрофонам. Пожилой, усталый, наверно, нездоровый, но в форме.

Члены жюри очень радовались, что судьба сделала их хотя бы в этот раз орудием подлинной справедливости. Приятно ощущать себя хорошим.

Однако время.

В тылу собрания началось какое-то движение.

Головы повернулись.

Нет, это пока не члены жюри с искусственно-каменными лицами. Главный распорядитель премии, молодой еще, лысый мужчина, ведет под руку высокого, худого, во всем черном и в черной шляпе человека. Сначала все думают — Боярский, потом сразу понимают ошибку: Бисер Киров.

Болгарский певец улыбается всем и никому, — как умеют они, звезды, даже бывшие. Он уверен, что всех здесь осчастливил. Щелкает пальцами куда-то в угол мальчику, склонившемуся за аппаратурой. Через пару секунд в зале с псевдоклассической лепниной и портьерами раздается хриплая фонограмма, и «Бисер мечет бисер», раздается шепот за спиной у мэра.

«Надежда, мой компас земной», и так далее.

Поет атташе по культуре болгарского посольства плохо, а держится все увереннее.

Бабушка в жюри и не подумала слинять. Смотрит на него изучающе, как бы прикидывая: может, и его чем-нибудь наградить?

Бисер требует аплодисментов, совместного исполнения, наконец, вымучивает из аудитории жидкие, неповсеместные хлопки. Во время исполнения несколько раз наклоняется к бабушке в жюри, как бы обыгрывая факт ее нахождения на сцене. Она ежится и хмурится. Ей бы не хотелось, чтобы присутствующие подумали, что они знакомы. Бисеру плевать, он дожидается конца фонограммы и победоносно покидает сцену.

И сразу же начинается основное.

Коллеги бабушки усаживаются рядом с ней — все виновато улыбаясь.

Председатель выходит к микрофону. Большой, хмурый человек, явно жалеющий о том, что ему досталась эта роль. Еще вчера он ею гордился. Перебирает листки, объявляет номинацию.

Хранитель музея и мэр получают свои дипломы и букеты как по-писаному. Из зала выбегают девушки, начинается цветочная инфляция.

Председатель медлит, перебирает бумажки, бросает взгляд куда-то вдаль, влево — видимо, там ему выкручивали эти руки, — для того, чтобы он сказал то, что сейчас скажет.