— Что хорошо в акации, — объяснил он мне однажды, — что если она красивая, то она и хорошая, а если она хорошая, то она и красивая. И гранат тоже такой, и кипарис, и дуб. Но не у всех деревьев это так. Смоковница, например, может быть уродлива, как смерть, но хороша, с замечательными плодами, и наоборот — сама смоковница красота красотой, а плоды совершенно дерьмовые.

— Уродливые до несъедобности, — предложила я замену.

Он рассмеялся:

— Твой иврит немного высоковат для меня. Но я запишу себе твое предложение, чтобы не забыть.

Я знала: он выберет для их стоянки самую красивую, а значит, и хорошую акацию, припаркуется на берегу одного из негевских ручьев, и они вместе накроют машину полотнищем для тени, чтобы она не раскалилась на солнце. А потом набросают на это полотнище — для маскировки — камешки, и сухие ветки, и несколько пригоршней песка. Я представляла себе его наставления армейского снайпера: главное — это изменить форму, спрятать выделяющиеся цвета и контуры, скрыть блеск металла и стекла. «Нам не нужно показываться тем, кто не должен нас увидеть». А покончив с машиной, они поставят себе маленькую палатку на две следующие ночи — не только затем, чтобы прятаться от ночного холода, но и для защиты от комаров, скорпионов и змей. «Мы ведь не хотим непрошеных гостей, правда, Нета? Так пройди, пожалуйста к дороге и, когда дойдешь, глянь оттуда на нашу палатку и скажи, видно ли ее оттуда».

Потом Эйтан приготовит что-нибудь поесть, скажет, что в жаркие часы люди не должны ничего делать, только валяться, и тут у них начнется «расслабон». Они немного вздремнут, потом проснутся, побеседуют, помолчат, сольются с окружающей тишиной.

— Попей воды, Нета.

— Мне не хочется.

— Попей, это важно.

— Но я не хочу пить.

— Попей, даже если не хочешь.

— Но почему?

— Потому что здесь сухо и жарко, и ты даже не чувствуешь, как ты потеешь и высыхаешь. Видишь те два валуна вон там? Один маленький, а другой большой? Это были отец и сын, которые когда-то остановились здесь и не пили достаточно воды.

Эйтан сделает несколько снимков своим старым фотоаппаратом: палатка и дерево, Нета и он сам, вместе и по отдельности. Тогда уже входили в моду цифровые камеры, но Эйтан, хоть и любил всякие новшества и улучшения, упорно снимал своим старым «Пентаксом». Он говорил, что ему нравится, как клацает нож гильотины, отрезающий очередной кадр в этом старом аппарате, и не нравится, что в этих новых цифровых игрушках сразу виден результат и можно повторять снимок, пока не получится хорошо.

«Настоящая фотосъемка — это как выстрел снайпера, — говорил он. — Ты сам рассчитываешь, сам целишься, сам отвечаешь за результат. Когда пуля вылетела, передумывать уже поздно. И выстрелить снова по той же цели тоже нельзя. Вот так и в старых фотоаппаратах».

Потом они откроют справочник птиц и начнут вместе разбираться в местном птичьем поголовье: вот это пеночки, а это зяблики, а это еще что-то черное, есть и такая птица, я забыла, то ли чернохвостка, то ли черноспинка, то ли черноголовка. А может, чернобрюшка.

«Еще через пару дней они к нам привыкнут, Нета, и будут есть у нас с руки», — скажет Эйтан сыну, как он сказал мне в одной из наших прогулок, когда мы еще не были родителями, а были только вдвоем.

А перед вечером, когда солнце уже остынет и убийственный жар спадет, они выйдут на прогулку — посмотреть, как выглядят эти места в вечернее время, «потому что завтра утром ты их не узнаешь, Нета, в пустыне виды меняются каждый час».

— Пошли, я хочу тебе что-то показать, — скажет он ему. Я так любила эту его фразу. Всегда, когда он говорил: «Идем, Рута, я хочу тебе что-то показать», — меня ожидало что-то красивое, что-то смешное или что-то хорошее.

— Идем, Нета, посмотри. Это время, когда солнце уже не жарит, и поэтому разные звери начинают выходить из нор, искать, что бы поесть. Возьмем с собой воду, что-нибудь для перекуса и наш фотоаппарат, чтобы снять себя и эти виды и потом показать маме, когда вернемся. Идем, я поведу нас к вершине вон того холма, а потом ты поведешь нас оттуда обратно к палатке. Так что давай, смотри вокруг внимательно и запоминай признаки, потому что потом будет уже темно, и, если ты не найдешь машину и палатку, мы с тобой так и останемся в пустыне навсегда.

Откуда я все это знаю? По правде говоря, я не знаю ничего. Но я достаточно знаю Эйтана, чтобы представлять себе, что он говорит. И я уверена, что он напомнит Нете то, что говорил и мне на прогулках: «Время от времени нужно оборачиваться, чтобы увидеть и запомнить, как выглядит дорога в обратном направлении». Вообще-то он предпочитал круговые маршруты, а не прогулки туда и обратно, но иногда нет выхода и приходится возвращаться по своим следам, а тропы выглядят совершенно по-разному на пути туда и на пути обратно.

«Это еще одно свойство, которое я люблю у тебя, — как-то сказал он мне. — Тебя можно дважды провести по одному и тому же маршруту, раз туда и раз обратно, и ты думаешь, что это новый маршрут, которым ты еще никогда не ходила. Ты у нас девушка экономная».

И они пошли. «Оба вместе». Сначала вдоль ручья, потом — поднимаясь на холм по диагонали. Наверняка по диагонали. «К гребню холма обязательно нужно подниматься наискосок, Нета, как поднимаются животные. И даже стоит ступать по их следам, чтобы не оставлять новых». Это я тоже могу вам продекламировать наизусть, потому что и я ходила с ним так. Поднимаются наискосок, а поднявшись, не становятся на самой вершине, как поц на постаменте, а немного ниже. «Мы ведь не хотим, чтобы нас видели за километры все те, кто не должен нас видеть».

Поднялись, сели посмотреть на безбрежный простор и на красное, огромное солнце на горизонте, и Эйтан сделал еще несколько снимков. И вот такими они получились — картины вечернего заката, атмосфера прощания, надвигающейся ночи. Как будто камера поняла то, чего еще не поняли ни они, ни я. Он снял и их самих. Последние снимки, немного сумеречные — глаза и зубы сверкают на фоне темных лиц. Сейчас я уже не воображаю и не догадываюсь — я их видела, эти снимки. Правда — лишь несколько лет спустя. Может быть, я еще расскажу вам при случае.

— Идем, Нета, уже темнеет, веди нас обратно к палатке.

И я думаю, что как раз в эту минуту Нета положил руку на землю, как кладут ее для опоры, когда, сидя, хотят подняться. И именно там была змея. Потому что это было как раз то время, когда змеи выползают на камни, которые целый день грелись на солнце, чтобы впитать от камней их тепло — как можно больше тепла, — перед тем, как отправиться на охоту. И змея укусила его — вот тут, на внутренней стороне руки, в том месте, где близко к коже проходят большие кровеносные сосуды.

Эфа это была. Я знаю, потому что именно эфы предпочитают камни и скалы на песчаных склонах, тогда как другие гадюки — рогатая, например, — предпочитают песок или щебень на берегу ручья. Все это я прочла потом, с большим опозданием, надо признать, но, когда тебе ничего не рассказывают, приходится все узнавать самой — читать, и изучать, и открывать.