Сами того не замечая, мы причисляем окружающие предметы к разным классам и подразумеваем у них разные «скрытые» свойства (сущность у животного, цель у действующей силы), которые раскрывают их суть. Что еще поразительнее, мы проделываем это задолго до того, как накопим достаточно сведений о мире, чтобы осознавать роль этих установок в его познании. У маленьких детей есть установка, что самопроизвольно движущийся объект имеет цель; что для взаимодействия с разными людьми необходимо различать лица; что к звукам, издаваемым людьми, нужно относиться не так, как к звукам от неживых предметов. Все эти установки можно наблюдать уже в очень раннем возрасте. Что, конечно, заставляет задаться вопросом, откуда они возникают. Присутствуют ли онтологические категории и системы логического вывода в сознании человека от рождения? Умеют ли младенцы изначально отличать, скажем, живое от неживого?

Вопрос, к сожалению, почти бессмысленный. (Я уже говорил об этом в одной из предыдущих глав, но к некоторым баранам приходится возвращаться снова и снова, иначе они норовят разбрестись, вызывая бесконечную путаницу.) Например, мы знаем, что ожидания по поводу животных и рукотворных предметов у дошкольников разнятся. Как такое различие может быть врожденным? Тем не менее нам известно, что маленькие дети ожидают самостоятельного движения от всех объектов, похожих на животных, но не от объектов, похожих на рукотворные. Может ли это различие опираться на какое-нибудь другое, еще более раннее? Не исключено, поскольку малыши различают живое («хаотическое») и неживое («ньютоновское») движение. Получается, можно продолжать двигаться во времени вспять и искать все более ранние способности и истоки сложных концептуальных различий. Однако учтите: чем дальше мы уходим назад, тем сильнее изменяются сами понятия. Начинали мы с понятия «животное», потом перешли к «объекту, похожему на животное», потом к «самопроизвольно движущемуся объекту», а потом к «объекту с хаотичным движением». Так что у новорожденного мы обнаружим, строго говоря, не понятие «животное», а нечто, что (в норме) дает что-то, ведущее к чему-то еще, на чем строится понятие «животное». То же относится и к другим понятиям. Их изначальные прототипы найти можно, но чем дальше мы уходим вспять, тем меньше они напоминают то, с чего мы начали, и тем больше мы обнаруживаем обобщений, на основе которых в будущем ребенок сформирует те самые понятия. По мере продвижения к истокам их приходится переформулировать, и в какой-то момент перед вами оказываются самые что ни на есть изначальные, закладывающиеся на очень раннем этапе прототипы. Однако они не совпадают с понятиями, с которых вы начинали раскручивать эту цепочку. Вполне вероятно, что генетический материал влияет на селективность полей коры головного мозга и на нейронные проводящие пути, которые взаимодействуют с этими зонами. Но активация нейронных связей, на которые опираются системы логического вывода, определенно требует дальнейшей калибровки.

Неразбериха возникает из-за нашей склонности относиться к понятиям как к описательным энциклопедическим статьям: мы задаемся вопросом, имеются ли у ребенка те или иные данные, присутствующие во взрослой энциклопедии. Но, как я уже говорил, «энциклопедическая» картина уводит нас в сторону. Онтологические категории – это, по сути, система выключателей, активирующих или деактивирующих ту или иную систему логического вывода. Как выразилась философ Рут Милликан, понятия – это не столько описания, сколько навыки. Понятие «животное» – это навык распознавать животных и делать соответствующие умозаключения. Поэтому здесь, как и в двигательных навыках, освоение идет постепенно: нельзя провести четкую черту и сказать, что вот теперь у ребенка есть понятие животного. Этот навык можно оттачивать до бесконечности.[43]

Из досужих разговоров о «врожденности» создается впечатление, что у детей должны быть точно такие же понятия, какие мы находим у взрослых. Однако в ходе научных исследований возрастного развития складывается более сложная картина – набор «скелетных» принципов, изначальных установок и специализированных навыков, из которых, если ребенок растет в нормальной среде, формируются взрослые представления. Этот процесс становится нагляднее, если ненадолго отвлечься от понятий и вспомнить, как происходит физическое развитие. Ребенок рождается именно таким и развивается именно так, потому что строение тела запрограммировано генотипом. У любого нормального ребенка вырастают сначала молочные зубы, потом они выпадают и где-то в младшем школьном возрасте сменяются постоянными. Но для этого требуются соответствующие условия. Даже нехватка витаминов может повлиять на траекторию развития, что уж говорить о гипотетических детях, выращенных, например, в невесомости или выкормленных внутривенно, через капельницу, а не твердой пищей, требующей жевания. Эти примеры можно отбросить как неактуальные не только потому, что они редки (сейчас редки, а потом могут стать обыденностью), но, в первую очередь, потому, что такие условия не были господствующими, когда происходил отбор соответствующих генов. Гены, отвечающие за развитие зубов у современного человека, закладывались в условиях, когда пищу приходилось пережевывать, она была растительной и животной, а леденцов, шоколадных батончиков и капельниц не существовало вовсе.

Приблизительно по той же схеме – ступенчатой, поэтапной – у большинства нормальных детей происходит развитие речи: непременный этап резкого увеличения словарного запаса в возрасте от двух до пяти, стадия односложных предложений, переход к двусложным и последующее полноценное освоение синтаксиса и морфологии родного языка. Но и для этого требуется нормальная среда, в которой люди будут на этом языке говорить – и не просто говорить, а общаться с детьми. У ребенка, выросшего в изоляции, языковые навыки могут и не развиться в полной мере. Итак, при наличии правильных генетических настроек, предполагающих использование ресурсов окружающей среды – формирование зубов при получении правильных питательных веществ и усвоение синтаксиса при нормальном речевом взаимодействии с компетентными носителями, – нормальная среда является принципиальным условием.

Отсюда вытекает еще один, гораздо более важный вопрос. Как я уже говорил, определенные онтологические категории и системы логического вывода обнаруживаются в любом нормальном человеческом сознании с раннего возраста. Подчеркиваю – в человеческом. Описанная мной конфигурация характерна именно для людей. Мы интуитивно проводим различия – противопоставляя, например, бездеятельные объекты целеустремленным, природные (горы) – рукотворным (луку и стрелам), людей как участников событий – животным. Однако метафизической необходимости в этом нет. Многие философы и ученые полагают, что некоторые из этих интуитивных различий (например, между людьми и животными) не имеют под собой оснований. Наша интуитивная онтология – не единственно возможный вариант.

В качестве иллюстрации возьмем такую простую сценку. Мэри со своим барашком отдыхают под деревом, неподалеку от которого стоит фонарь. Теперь представим себе, как эта картина будет отражаться в сознании разных живых существ. Человек увидит здесь четыре разные категории (человек, животное, растение, рукотворный предмет). Каждый из этих объектов активирует определенный набор систем логического вывода. Наблюдатель человек автоматически выделит какие-то характерные черты лица Мэри, но не овечьей морды и учтет функцию фонаря, но не дерева. Если наблюдателем окажется жираф, у него сложится иная картина. Лицо Мэри он вряд ли отличит от морды барашка (если только не примет Мэри за хищника), поскольку ни та ни другой не являются его сородичами, а фонарь примет за бесполезное (поскольку без листьев) дерево. У собаки картина будет третья, не похожая ни на человеческую, ни на жирафью. Будучи домашним животным, она четко отличает человека от других животных, не принадлежащих к семейству собачьих, поэтому Мэри и барашек активируют в ее мозге разные системы. Однако разницы между деревом и фонарем собака не увидит – для нее они равнозначны с точки зрения возможности пометить территорию.