В Карин Ф. занимают место женщины, этому она не может даже воспрепятствовать, поскольку все они тоже Карин. Не такое уж миловидное лицо у этой уже пожившей женщины, чтобы все хотели смотреться, как она. Как партия недожаренных драников, госпожа Френцель кажется отбитой об стешу и прижимается к ней, будто хочет забиться в щель. Она совершенно вне себя, и даже мать не может вернуть её обратно. Дочь съехала совсем!

О ней можно сказать также, что она угодила не туда. За соседним столом сидит пожилая супружеская пара, целая и невредимая, он далеко не вдовец, и она не вдова, к тому же они неделя как сменили автомобиль и теперь испытывают новенькое четырёхтактное чувство и охотнее заглядывают на парковочную площадку, чем в других людей. Мать Карин неудобно перед ними. Она делает вид, что ищет под столом лучшей доли, тогда как долька апельсина лежит на столе. Мать многозначительно дёргает дочь за подол юбки, чтобы та его опустила. Потому что Карин действительно задрала подол, будто собралась брести через реку. Видны довольно длинные трусы, под которыми бытие тщетно пытается добрести до суши, которая отступает всё дальше, а наше дело лишь слушать и наслаждаться. Звенят приборы. Твёрдый предмет падает в миску вместе с моим металлическим вскриком. Да, яркий свет, в который госпожа Карин Френцель ввинчена так, будто светится сама: цветные концентрические круги, которые она накручивает, как объектив камеры, в темпе вальса, — пожалуйста, будьте любезны, пока вы не пропали пропадом! Дома, прежде чем уйти, сохраняют в компьютерной памяти деревянный запас башмаков; врачи тоже носят такие бахилы. Сестра Ютта, стерильно домыться и закрыться! Что-то таз покачивается.

Стоящие у берегов стола фигуры поплыли в осеннем свете, падающем сквозь листву, неотличимые от Карин Френцель. Поэтому многие впали в ересь и в заблуждение, поверив, что это она. Мы ещё не раз увидим госпоясу Френцель, но она будет уже не в полном смысле, чтобы можно было рассуждать, просто поверьте мне, в один прекрасный день она, лишившись своего цикла, обрела другой, новый. Так. Почему песенка спета? Отечество не против материнства, скажем прямо: это такое сытное ощущение — чувство родины. Но плохая мать та страна, тело которой остыло, а кровь остановилась и упорно не желает признавать своих ошибок! То ли дело эта милая, кудрявая, уютная страна с пампушками церквей, она каталось на спине, как игривое животное, лишь бы почувствовать, как в неё входит железо, сырьё и страх. Оставаться лежать под такой угрозой — нельзя этого требовать от женщины, такой, как Карин Френцель. Дитя страны, отец которой как раз сейчас машет ручкой из телевизора, подавая тайный сигнал, понятный лишь Карин. Он относится к ней одной, какая честь! Трупный сок, застоявшийся в самой серёдке местечек, которые мы видели, вдруг вырывается из этой женщины, пульсирует под пинками, вздымается, как покров, которым Карин пытается прикрыться, а потом она восстаёт, госпожа Френцель, и нам тоже пора вставать. Как бы мягко нам ни стелили, придётся ложиться под нож. Итак, Карин вскакивает, да ещё на стул, поднимает свою юбку и издаёт трескучий дереровую кружку и примется раздавать облатки смерти по сложившейся австр. традиции (страна по-прежнему раздаёт пока гарантированный вечный покой, как это делалось с незапамятных времён, когда больше, когда меньше, для этого нам и Стена не требуется, отделяющая милосердных от усердных!). Сестра милосердия прикладывается к бутылке; полной жизни, и выменивает её на пустую, а разницу берёт себе, но тут же её теряет: ох уж эта полоскательница рта (ласкательница!), вот вода уже плещется и в лёгких пристройки и вытесняет дух, который там слишком вольготно расквартировался, тем более семидесяти лет. Брутально вышвыривать из себя такого старого, укоренённого! Ведь в себе так приживаешься! К сожалению, в лёгкие не встроен канализационный слив. Жизнь старика уже разболталась на своих шарнирах, но так и рвётся в пляс, ведь господин главврач объявил на сегодня корпоративную вечеринку. И врачи с медсестрами послушно машут кострецами, танцуют все! — причём одни за плату, cheek to cheek. Так что старые сердечники луговые могут до крови жать пальцем на кнопку вызова, сестры лучше будут прижиматься к господам докторам, лишь бы пояс для чулок не выглянул у них из-под халата. Наша Карин уже пустилась в лучшие дали, раскинув свои пышные травы и лакомясь ими, и лазит по собственным холмам, чтобы улучшить усвояемость. Женщины безжалостны, они и смерть не пощадят, с которой они на ты, самые безнадёжные им в самый раз. Их сочувствие уже ушло на покой или так притупилось, что каждого, кого этим сочувствием стукнет по башке, тут же отвозят в больницу. А там ещё больше сестёр! Никакой пощады! Врачи-инсталляторы уже вооружились своими щипцами-кусачками. Сестра уже опорожнила сифон ротовой полости — в мокрое дно лёгких бездонно орошённого таким образом больного. Или более понятный образ, и для мальчиков тоже: в выхлопе больше не мелькнёт ни искорки жизни. Они разволновались в своих белых униформах, волны смерти, но после нескольких минут оцепенения снова оттаяли: сверкающий инструмент черпает их из сортир, ведёрка (пожалуйста, мне порцию клубничного!), вся власть в наших руках, ведь мы все братья и, прежде всего: сестры, марш! — и, коллеги, мы все разом мечем сырой гипнол из наших крестьянских рук, которые когда-то бинтовали дедушке его потрескавшиеся ступни (противная работа, за которую никто больше не брался), только эти руки вдруг незаметно превратились — не правда ли, сестра Габи? сестра Хельга? — в орлиные когти, которые теперь бросаются яйцами в смерть и, в качестве маленькой благодарности, получают за это готовый захер-торт. Они рвут свою добычу из кроватей, где она только что кривилась в детском плаче, долгий вой издаёт наша Карин Ф., звук, который пронизывает нашу нервную оболочку сотнями щетинок. Ох уж эти крестьянские дочери! Они взгромождаются на слишком высокие твердыни, эти Дианы, захваченные врасплох во время купания лишь, к сожалению, одним-единственным дерзким взглядом, и то случайно пролетавшим мимо. Но как, однако, много оленьих голов украшает стены! А всё дело рук пышнотелой купальщицы. Никакой жалости нет в этой ядрёной, этой мудрёной, которая толкает мужчин в необъятные дали, а сама же потом цепляется за них своей набедренной упряжью; врачей, этих крутых парней, властителей жизни и смерти, она то и дело оттягивает вожжами к себе, как пращ с резинкой от трусов, чтобы чмокнуть в щёчку. Кто бы не хотел себе такого знатного работодателя, который так много знает. Да, и его ездовые собаки с ручной каталкой — эти наши дипломированные, практичные дианетички (вот во что превратилась богиня, продолжение читайте завтра!).

окружённые их подручными, нижестоящими у них под руками, очень низко, по самые щиколотки в гнойном, кровавом дерьме. Но и эти подручные сестры пользуются нашим полным признанием. Если присмотреться к ним, то видно: такой-то и такой-то господин доктор удрал от них, как животное, не обязательно как олень. Вот он идёт солидным, накачанным шагом, да он стул жизни своротит, лишь бы получше заглянуть будущему мёртвому в пасть, нет ли там чего стоящего; то же будет с одним из наших подопечных беспомощных, его спустят по тёмным надувным горкам из самого себя, так, этот готов. Помыть руки. Молодец. Какая возникает пустота, я думаю, когда богиня идёт размываться. В изумление беззубого рта въезжает сверло. Сегодня вечером ещё одна вечеринка, в которой могут принять участие все, даже самые меньшие из сестёр наших аспиранток, они ведь тоже ещё не отучились и пока не разучились. Царственные тела в белом, и принаряженные сестры примыкают к нам, скрипя своим крахмалом. Эти скорнячки, перепачканные кровью, которые только что, в лице их представительницы Карин Ф., прилюдно драли глотку и разодрали себе шкуру. Вся эта благовоспитанная шваль разволновалась до самого дна. Карин Френцель растёт не по дням, а по минутам, потому что она пешком даже на стол влезла, да ещё и на свои цыпочки наступила, и сейчас она падает, один-ноль в её пользу дан свисток к началу матча, её нематеринское начало в жерле пока ещё спокойного вулкана уже готово искрошить всё в порошок. Но сейчас Карин снова разглядит вокруг приветливые лица и придёт в себя, не бойтесь! Столько старых женщин внизу, целое поле для тренировки. Мёртвые ещё до того, как начали жить. Существа, вселяющие в меня ужас. Страх перед порядком, поскольку мне придётся снова выступать, а я не выставлена никакой командой. Я стебель одуванчика в руке ребёнка. Не уходите, милая толпа, я хочу, чтобы меня ещё куда-нибудь воткнули, верней наоборот.