Сверху в коробке лежит копия обвинительного заключения. Я еще раз перечитываю слова «силой и оружием». Это архаичный терминологический оборот права. В англоязычных странах его на протяжении нескольких веков применяли в отношении людей, обвиняемых в насилии над другими людьми. Сейчас этими словами не пользуются, но они почему-то сохранились в Уголовном кодексе нашего штата. Я вчитываюсь в эти слова, и меня охватывает странное чувство причастности к проклятому племени Дасона Диллинджера, Синей Бороды, Джека-потрошителя и миллиона других, меньших звезд преступного мира, тех, кто поддался минутному искушению и либо по слабости характера, либо из ревности, либо из корысти обнажил потайные стороны человеческой натуры.

После двух месяцев намеков, грязных сплетен, гнусных инсинуаций в прессе, на телевидении, на улице я твердо сказал себе, что мне будет легче, когда я наконец увижу обвинительное заключение. Но я ошибся. Но когда я прочитал его в офисе Стерна, у меня так заколотилось сердце, что казалось, оно выпрыгнет из груди. Кровь отхлынула от моего лица. Я попытался побороть страх – не для того, чтобы показать сидящему рядом со мной на диване Стерну, какой я молодец, а потому, что мне не оставалось ничего другого.

Упомянув Кафку, я спрашиваю Стерна:

– Вам не покажется пустой банальностью, если я скажу, что не могу поверить, что меня судят, что я ничего не понимаю и негодую?

– Нет, не покажется, никоим образом. Я тридцать лет практикую в этом городе, чего только не повидал. И у меня есть для этого основания. Был у меня один клиент, извини, не могу назвать имя, так вот, он тоже не мог поверить и вместе с тем предлагал за мои услуги золото – два больших слитка стоимостью двадцать пять миллионов… По ночам, когда не спится, я часто размышляю над этим загадочным феноменом.

В устах Сэнди эти слова звучат как мудрость, как откровение. Легкий испанский акцент придает изящество даже самым простым его высказываниям. Его манеры внушают спокойствие. С годами я понял, что, как влюбленный юноша, отзываюсь на любой знак внимания.

– Расти, – говорит Сэнди, дотрагиваясь до листка бумаги у меня в руках, – ты не упомянул об одной вещи, и это… как бы это сказать… вселяет определенные надежды.

– Что это за вещь?

– Здесь нет извещения о пятом разделе.

– А-а, – протянул я. По моим жилам пробегает дрожь. В нашем штате обвинители вместе с иском должны подать особое извещение, если будут добиваться для обвиняемого высшей меры наказания. Все месяцы я по-всякому прикидывал, как поведет себя Нико, но инстинкт самосохранения такую возможность исключил. Сэнди видит мою растерянность, даже стыд. – Я предполагал…

– Да ладно, – дружески улыбается Сэнди. – Такая уж у нас привычка – предполагать.

По совету Сэнди Барбара, Нат и я поехали в окрестности Скейджона, где у друзей ее родителей был небольшой домик. По ночам там был слышен шум находящихся в километре Коронных водопадов, а форель клевала как никогда. Но беда, настигшая меня пятьюстами километрами южнее, не выходила из головы. На следующий же день после нашего приезда Джордж Леонард из «Трибюн» раздобыл номер телефона нашего убежища и, позвонив, попросил прокомментировать ситуацию. Я отослал его к Стерну. Через час я вошел в комнату и застал Барбару разговаривающей со своей матерью. Когда она положила трубку, я спросил:

– Что, новость уже пошла гулять по свету?

– Еще бы не пошла! Телевидение, первые полосы обеих газет, с иллюстрациями. Твой давний коллега Делягарди не поскупился на пикантные подробности.

Это еще мягко сказано. Мое дело – самый подходящий материал для «желтой прессы»: «Высокопоставленный прокурор обвиняется в убийстве бывшей любовницы». Секс, политиканство, насильственная смерть – все смешалось в округе Киндл. Происшествие дало пищу не только местной прессе – оно попало в поле зрения национальных СМИ. От нечего делать и из любопытства я и сам начал почитывать газеты. Библиотека в Ниринге имеет отличный отдел периодики, времени у меня было вдоволь. По совету Стерна я не подал заявление об уходе и теперь числюсь в административном отпуске с сохранением содержания. В результате я проводил долгие часы в компании стариков и пожилых дам, наслаждавшихся тишиной и искусственной прохладой библиотеки. «Нью-Йорк таймс» поместила суховатый, изобилующий фактами материал. Каждого из действующих лиц газета называла не иначе как «мистер такой-то» и излагала обстоятельства его прошлой жизни. К моему удивлению, два наших лучших еженедельника – «Тайм» и «Ньюсуик» – постарались придать своим публикациям сенсационный характер. Обе статьи сопровождались одной и той же фотографией, которую сделал какой-то проныра. Он двое суток прятался в кустах возле нашего дома, пока Стерн не надоумил меня дать ему возможность снять себя при условии, что сразу после этого он исчезнет с глаз долой. «Высокие Договаривающиеся Стороны» выполнили свои обещания. Пока мы скрывались в провинциальном захолустье, у нашего городского дома, по словам соседей, целую неделю дежурила группа телевизионщиков.

Ни в шнырянии по кустам, ни в недельном дежурстве не было особой необходимости. За двенадцать лет, что я провел в прокуратуре, ведя иногда самые громкие дела, пресса и электронные СМИ узнали всю мою подноготную. В Ниринге меня знали в лицо. Теперь же при встрече со знакомыми людьми я вижу секундное замешательство перед тем, как они поздороваются. Слова сочувствия и утешения, которые мне говорят, на редкость бессодержательны и отдают притворством. Только уборщица сказала: «Круто за вас взялись», – а семнадцатилетний паренек на автозаправке спросил, не про меня ли это пишут в газетах. В библиотеку меня тянет еще и потому, что там запрещено разговаривать.

Мне нанесли удар ниже пояса, и в мгновение ока я из образцового гражданина превратился в парию, в отщепенца. Как я в самом деле чувствую себя в новом положении? Сказать, что нет слов, чтобы описать мое состояние, недостаточно. Слова есть, но их потребуется великое множество. Моя душа мечется в растерянности, беспокойство разъедает ее. Иногда я негодую, злюсь, не желаю верить, что меня обвиняют в страшном преступлении. Однако бо́льшую часть времени я пребываю в тупом оцепенении. Даже при моей озабоченности судьбой Ната, тем, как мой процесс скажется на его будущем, меня не покидает мысль, что вот и я стал жертвой, хотя в известной степени я могу это вынести, поскольку унаследовал отцовский фатализм. Часть моего существа никогда не верила в разум и порядок. Жизнь – это опаснейшее путешествие, но в силу необъяснимых причин мы стараемся идти все дальше и дальше. Бывают минуты, когда я удивляюсь, что вообще живу. Переходя улицу, смотрю на ботинки, чтобы убедиться, что я двигаюсь, куда-то иду, что-то делаю. Несмотря на постигшую меня беду, жизнь продолжается, и это удивительно.

Порой я ощущаю себя обломком сбившегося с курса и затонувшего корабля. Большая же часть времени уходит на разгадывание простой, казалось бы, вещи – почему это случилось со мной. Путаюсь в догадках и понимаю, что утратил способность к анализу. Мои раздумья приводят меня к паранойе, к черной бездне навязчивого бреда, которой мне пока удается избежать. Но долго я так не выдержу. Я не хочу думать ни о чем, кроме одного: когда и чем это закончится. Единственное желание: чтобы все было как прежде, до того как Каролина сломала мою жизнь. И что будет с Натом? Как защитить его, как уберечь от позора? Он же оказался на грани полусиротства. В определенном смысле боязнь за Ната – это самое тяжелое. Бессилие и безысходность мучают меня до слез.